Когда программа обрела некоторую законченность, они заставили робота собирать одновременно два одинаковых образца устройства, которое, по недостатку вдохновения, назвали электроглазом. Дополняя программу за счет обширного пакета стандартных процедур, робот медленно собирал в своем герметически изолированном от внешнего мира, стерильном чреве две пары очков. На вид они казались обычными очками, если не считать шариков на перемычке – это были телекамеры. Оправа служила для того, чтобы направлять сигнал в глаза.
Только одну проблему Теллону и Уинфилду пришлось решать самим – руками Эда Хогарта – проблему фокусировки лучей точно на зрительном нерве. Но они справились и с этим, несколько изменив первоначальный план Теллона – на край каждой пластмассовой радужки прикрепили металлическую пробку. Идея заключалась в следующем: при каждом движении глаза будет меняться и положение пробки, информацию о которой можно получить, создав внутри оправы слабое магнитное поле. Затем эта информация поступает на вход монокристаллического процессора, который, соответственно, переориентирует лучи.
Но вот Теллон перешел к последнему этапу работы. Теперь нужно было разработать устройства, которые переводили бы зрительную информацию на язык клеток сетчатки. Теллон всецело отдался этой захватывающей интеллектуальной задаче. Он почти не притрагивался к еде и сильно похудел.
Но в один прекрасный день месяц мечтательных размышлений закончился; случилось это, когда он лежал под динамиками авто-ридера.
Он узнал Уинфилда по быстрому, нервному постукиванию трости, которой старик еще пользовался, хотя и ходил с сонарным фонарем.
– Я должен с тобой поговорить, сынок, и немедленно. Извини, что помешал, но это важно, – от волнения голос Уинфилда звучал хрипловато.
– Ладно, Док. А что стряслось? – Теллон спустил ноги на пол и, не слезая с кушетки, отодвинулся подальше от рупора.
– Что стряслось? Черкасский! Ходят слухи, что он вышел из больницы.
– Ну и что? Здесь он меня не тронет.
– В том-то и дело, сынок. Говорят, что он пока еще не может выйти на службу и договорился временно поработать здесь, в Павильоне. Чтобы, как он выразился, «поправить здоровье на боевом посту». Понимаешь, что это значит? Понимаешь, зачем он сюда едет?
Руки Теллона сами потянулись к лицу, пальцы мягко скользнули по изгибам невидящих, пластмассовых глаз.
– Да, Док, – сказал он тихо. – Спасибо. Я знаю, зачем он едет.
Свет – неистовый и монотонный свет.
Боль – неистовая, монотонная боль!
Теллон сорвал с себя электроглаз и некоторое время, сжавшись, сидел, ожидая, пока утихнет мучительная колющая боль. Если бы «шершень» Черкасского не изувечил ему слезные железы, слезы у него текли бы ручьями. Боль долго не утихала, а временами становилась чуть ли не сильней, чем в начале. Это было похоже на отлив, когда море, как бы нехотя, отступает от берега.
– Ну как, Сэм? Не легче? – Голос Хогарта звучал холодно и равнодушно – это означало, что он встревожен.
– Не получается у нас, – Теллон покачал головой. – Что-то мы недоучли с этим преобразователем. Сигналы, которые мы подаем на нерв, в корне отличаются от тех, к которым он привык, и вызывают такую боль, что я даже не могу настроиться.
– Мы взялись за большое дело, сынок, – грустно сказал Уинфилд. – Возможно, даже слишком большое. В наших-то обстоятельствах!
– Да при чем тут это? Мы все делали правильно, но на последнем этапе сплоховали. Единственное, что действительно трудно, – это синтезировать клеточный код. Хотя и тут все вроде шло нормально. Я ведь прямо упивался работой, пока не услышал, что сюда собирается наш друг Черкасский.
– Это просто слухи. Наш тюремный «телеграф» и раньше давал сбои.
– Возможно. Хотя правда это или нет – все равно. Теперь я не могу сосредоточиться на работе. Я просто не в состоянии понять: то ли мы не учли что-то действительно важное, то ли дело в каких-то мелочах. Давайте-ка сделаем мне местную анестезию, чтобы боль хоть немного утихла, а я тем временем посмотрю, что у нас получается.
– Не стоит. Так можно повредить зрительные нервы.
– Тогда чем же мы, черт побери, занимаемся? Мы угробили две недели, пытаясь синтезировать сигнал, который каждая безмозглая тварь, плавает она, летает или бегает, синтезирует безо всякого труда. Где твоя справедливость, Господи?! – И тут Теллон вдруг испустил восторженный крик, ибо некая мысль прожгла его сознание.
– Ну-ну, не надо так переживать, – смущенно остановил его Уинфилд. – Ты знаешь, как на этой планете наказывают за богохульство.
– Я не богохульствовал, Док. Я знаю, где мы можем взять всю зрительную систему. Весь набор целиком: палочки, колбочки, би-поляры, ганглии, глиальные клетки. Все в готовом виде! В готовом, понимаете? Бери и пользуйся!
– Ну и где?
– Да тут же, у нас в мастерской. У Эда ведь с глазами все в порядке, верно?
– Глаза у меня в порядке, – с тревогой заныл Хогарт. – И я, между прочим, собираюсь и дальше ими пользоваться. Понял ты, упырь? Так что не трогайте вы мои глаза!
– Не тронем, не тронем. Хотя они всегда с нами. Видишь ли, они прямо-таки бомбардируют и нас, и все вокруг информацией. Причем как раз той, что нам с доктором и нужна. Каждый твой зрительный нерв, каждое волоконце в нем поливают нас электронами. Ты, Эд, работаешь как мини-радиостанция. Или, если угодно, дискотека. А твой диск-жокей крутит только одну мелодию – глиальный код.
– Моя мама была права, – задумчиво проговорил Хогарт. – Она всегда говорила, что я далеко пойду.
– Похоже, ты в восторге, Сэм, – голос Уинфилда звучал отрезвляюще. – Думаешь, на этот раз у нас получится?
– Считай, что уже получилось.
Четыре дня спустя, в тот час, когда заря едва-едва начинала закрашивать тускнеющие звезды, Теллон впервые увидел Уинфилда.
Несколько минут он сидел совершенно неподвижно, смакуя это чудо – возможность видеть – и чувствуя свое ничтожество рядом с громадой человеческих достижений, на которой держался его триумф. Веками люди исследовали сложнейший язык импульсов глиальных клеток, совершенствовали роботов-сборщиков и миниатюрные сервоприводы, благодаря теоретической кибернетике научились объединять в одном кварцевом кристалле миллиарды электрических цепей и задействовать только те из них, что нужны именно сейчас, даже не зная, что это за цепи...
– Ну, сынок? Мы готовы услышать самое худшее.
– Все в порядке, Док, он работает. Я могу тебя видеть. Беда только в том, что я точно так же могу видеть себя самого.
Теллон хохотнул. Требовалось известное усилие, чтобы приспособиться к этой противоестественной ситуации, когда тело твое находится в одном месте, а глаза – в другом. Первое испытание нового электроглаза происходило так: он и Уинфилд уселись рядышком в одном конце мастерской, а Хогарт (которому было велено не спускать с них глаз) – в другом. Теллон даже с места не сдвинулся, однако, если верить его новым глазам, оказался вдруг в противоположной части комнаты. И смотрел при этом и на Уинфилда, и на самого себя.
