Гнев Джонатана был холодным гневом. Лицо его оставалось спокойно, говорил он ровным голосом, только мышцы на шее снова вздулись и заиграли.
— Давай оставим эту тему. Надеюсь, ты согласишься, что у себя в офисе командовать должен все-таки я, — произнес он, тщательно выговаривая слова.
Я посмотрела на него и вздохнула. Наверное, чуть не с самого момента возвращения я где-то внутри себя знала, что это неизбежно. И все же не могла не чувствовать боли.
— Что ж, если так, я иду собирать вещи.
— Что значит — «собирать вещи»?
— Я ухожу от тебя.
Он вскочил, и, одним прыжком перемахнув через стол, оказался рядом со мной.
— Нет! Ты не сделаешь этого, ты не можешь этого сделать.
Я чувствовала, что разрываюсь на части. Я любила его. Но лгать ему и себе просто не могла. Как я была бы счастлива объяснить ему все, что происходило со мной сейчас. Но это было бесполезно — он бы просто не понял.
— Теперь все ясно. У тебя просто что-то было с ним.
Я горестно покачала головой.
— Ты ошибаешься, не было. Наверное, могло бы быть, но я оставалась верна тебе, и он уважал это мое право.
— Да что ты говоришь? — Джонатан терял контроль над собой, он почти сорвался на крик. — Ты вмешиваешься в мои дела, чтобы не обидеть его в ущерб моей прибыли, ты называешь его прекрасным человеком! И вот теперь собираешься уйти от меня. Ты думаешь, я поверю, что ты не уходишь к нему?
— Да, думаю, что поверишь. Надеюсь, потому что это правда.
— Ты лжешь! — Он стиснул зубы.
Паника обожгла меня ледяной волной. Он хочет ударить меня! Я отступила назад, чувствуя себя беспомощной, как тогда, в восемь лет.
Я увидела, как распрямилась, готовая к пощечине, его ладонь.
— Как ты смеешь мне лгать?! Ты должна сознаться, что у вас с ним было! Тебе придется сознаться!
— Нет, Джонатан, — я попятилась еще, но уперлась в стол. Громадный, тяжелый, он преградил мне путь к отступлению.
— Я клянусь тебе, ничего не было!
Стиснутая, как в тюрьме, на задворках моего сознания, вскрикнула Нуар. Лицо Джонатана исчезло, вместо него я увидела лицо любовника моей матери. Рука метнулась вперед. Аллегра откинула голову. И мои пальцы сомкнулись на подставке скульптуры Кейна.
Нуар продолжала кричать, отчаянно борясь с действием таблеток. Всего этого не должно быть в пьесе, не может быть. Пусть Аллегра сейчас уронит скульптуру, пусть он ударит ее один раз, если другой разрыв с ним невозможен, все, что угодно, только не это! Но передо мной стояло другое лицо, и след другой руки горел на щеке. Нуар Делакур должна была взять контроль на себя, но в этот миг ее воспоминания и воспоминания Аллегры слились. Я взмахнула скульптурой.
Острые крылья «Фурии», как дюжина ножей, рассекли его лицо. Хлынула кровь, и где-то за стенами кабинета мне вдруг послышался многоголосый вздох восторга и ужаса. Вскрикнув, Джонатан кинулся на меня. Я снова взмахнула скульптурой и, как в полусне, увидела, что стальное крыло перечеркнуло его горло.
Уже когда он упал, я поняла, что произошло и, отбросив «Фурию», опустилась возле него на колени, тщетно стараясь руками остановить кровотечение.
— Джонатан, Джонатан, зачем ты ударил меня? Я же не хотела, я же любила тебя, зачем ты, Джонатан?
И в этот момент Нуар, парализованная тупым ужасом, вдруг поняла, что пьеса не могла окончиться иначе. Именно так все и было задумано. Не драматургом, конечно, нет, — режиссером Брайаном Элизаром. И лишь из-за ревнивого любовника своей матери я и получила эту роль. В отношении меня Брайан мог быть уверен, что я не смогу сдержать эмоций и поступков героини. Я стала просто орудием мщения в его руках. Глуповатому и безалаберному, но ни в чем не повинному Томми. Брайан рассчитал все. Даже скульптуру, которой Кейн так кстати дал имя безжалостной античной мстительницы.
— Господи, что с нами? — закричала Аллегра. — Я встретила человечность в инопланетянине и звериную жестокость в человеке, которого любила. И сама, сама стала зверем, стоило только испугаться. Что же с нами, Господи? — Я посмотрела на свои руки, испачканные кровью. — Так кто из нас человек, кто инопланетянин, кто чудовище? — Я упала на пол рядом с ним.
Отделенная стеной, взревела толпа. Этот звук окончательно вернул меня к реальности. Передо мной в луже крови лежал бездыханный Томми Себастьян. Зал продолжал бесноваться, и я вдруг поняла, что это крик восторга. Что именно этого-то они и ждали всегда, с момента возникновения «веритэ», со времени римских гладиаторов.
Свет погас, стена стала непроницаемо серой, и у меня мелькнула нелепая мысль, что сейчас надо выходить на поклон. Кто-то поднял меня за плечи и потащил в кулисы. Я с трудом подняла голову и увидела Майлса. Он был все еще в гриме и набедренной повязке.
Откуда-то из темноты вынырнул Брайан и склонился надо мной.
— Какой ужас. Господи, какой ужас. Но ты не должна бояться, Нуар. Я уверен, суд оправдает тебя, вот увидишь, присяжные признают несчастный случай.
— Да? Какая жалость, — вцепившись в руку Майлса, произнесла я. — Значит, никто так и не узнает про ваш лучший спектакль? Но все равно, ничего, режиссура была прекрасна. Ведь Пиа Фишер отомщена, а это главное, правда?
Брайан покачал головой и повернулся к Майлсу.
— Боюсь, она не в себе. Отведи ее в гримерную, а я сейчас вызову врача.
Я не сопротивлялась, просто переставлять ноги не было сил, и Майлс тащил меня почти волоком. Уже в двери я обернулась и снова увидела Брайана. Подняв с пола «Фурию», он держал ее перед собой на вытянутых руках, чуть покачивая. И скульптура оглашала пространство победной песней мести.
В серые, пасмурные дни, когда небо застлано тяжелыми, набрякшими скорым дождем облаками, а порывы ледяного ветра пронизывают до костей, я часто думаю о Брайане Элизаре. Мне почему-то видится, что мы стоим в песчаном саду — в настоящем, где я не бывала никогда, — окруженные причудливыми изломами неземных скал, а между ними, до самого горизонта тянутся бесконечные дюны разноцветного песка. И у нас под ногами тоже песок ослепительно белый и мелкий, как сахарная пудра. Но под ним — слой другого, ярко-алого песка. И цепочка следов между нами: глубоких и оттого алых, словно каждый отпечаток заполнен кровью…
