Ветерок ласкает море,
Облака слились в объятьях;
И цветку сестрицы горе,
Коль не тужит он о брате.
Это были она и Найэл. Если она не тужит по Найэлу, ей не будет прощения. Она не знала, что значит слово "тужит", но была уверена, что что-то ужасное.
О ты, луна, восторга моего!
Селия чувствовала, как у нее дрожат уголки губ. И зачем это Папе понадобилось? Что он сделал со своим голосом, отчего он стал такой грустный?
Напрасно будешь в том саду искать
И звать меня - там нету никого.
А это уже сама Селия везде ищет Папу и нигде его не находит. Она видела сад, усыпанный опавшими листьями, как Bois* осенью.
* Имеется в виду Булонский лес*.
Но вот все кончено, все позади; аплодисменты не только не стихали, но становились все громче, из зала неслись восторженные крики. Мама и Папа, стоя перед занавесом, кланялись публике и друг другу; Папа уже подходил к рампе, чтобы произнести речь, когда Труда поспешно втолкнула нас в дверь, ведущую на сцену, - она не хотела попасть в давку при выходе публики на улицу.
Мы оказались за кулисами в тот момент, когда Папа кончил говорить, а Мама стояла, спрятав лицо в букет, который Салливан подал ей из оркестровой ямы. Маме и Папе преподнесли несколько букетов и увитую лентами корзину цветов, что было весьма глупо, раз утром мы уезжали из Парижа, и Мама все равно не смогла бы их упаковать.
Но вот занавес закрылся в последний раз, хлопки и крики смолкли. Папа и Мама задержались на сцене; они улыбались и кланялись друг другу, но вдруг Папа в гневе повернулся к режиссеру.
- Свет, свет, черт возьми, что со светом? - кричал он, а Мама, раздраженно пожимая плечами, стремительно прошла мимо нас; она была бледна и уже не улыбалась.
Мы были слишком вышколены, чтобы задавать вопросы. Мы сразу догадывались, когда наступал критический момент... Мы проскользнули в глубину сцены, и Труда без слов отпустила нас.
В царившей вокруг суматохе мы вскоре все позабыли.
В Париже для рабочих сцены закон не писан, как и для носильщиков в Кале*. Проворные, как обезьяны, ловкие, как жонглеры, непрестанно крича друг другу "Гоп ля!" они перетаскивали за сцену части декорации; ими руководил маленький человечек в берете, с лицом, залитым потом, он во весь голос клял их на чем свет стоит, наполняя воздух запахом чеснока.
Мимо них с трудом проталкивались официанты из "Мерком"* с подносами, уставленными бокалами и тарелками с цыплятами в сметане; появившийся из ниоткуда Андре одну за другой вынимал из корзины бутылки шампанского; а в дверь, ведущую на сцену из зала, слишком рано и слишком скоро вошел первый гость, на что никто не обратил внимания. Это была всего-навсего миссис Салливан, жена дирижера, в ужасной лиловой пелерине. Она направилась к нам, улыбаясь и стараясь выглядеть непринужденно. При виде лиловой пелерины с нами чуть не сделалась истерика; мы убежали от миссис Салливан, оставив ее одну среди официантов, и отправились разыскивать Папу в его уборной. Увидев нас, он помахал рукой и улыбнулся, его гнев по поводу света прошел, и, подхватив Селию на руки, он поднял ее так высоко над головой, что стоило ей протянуть руки, и она достала бы до потолка. Все так же держа ее на поднятых руках, он спустился по лестнице и прошел по коридору; а тем временем Мария и Найэл цеплялись за фалды его фрака; это было так захватывающе, так весело, мы были так счастливы. Мы подошли к двери Маминой уборной и услышали, как она говорит Труде: "Но если она положила серьгу на туалетный столик в моей спальне, она и сейчас должна быть там", а Труда отвечает: "Но ее там нет, мадам. Я сама смотрела. Я везде смотрела".
Мама стояла перед высоким зеркалом, и на ней снова было то же самое платье, что и перед спектаклем. Ее шею охватывало жемчужное колье, но она была без серег.
- Что-нибудь не так, дорогая? Отчего такой шум? Ты не готова? Гости уже собираются, - сказал Папа.
- Пропала моя серьга, - сказала Мама. - Труда думает, что ее украла горничная. Я уронила ее в комнатах. Тебе надо что-нибудь предпринять. Ты должен позвонить в полицию.
У нее было холодное, сердитое лицо, не предвещающее ничего хорошего, лицо, при виде которого слуги разбегались в стороны, режиссеры бежали куда глаза глядят, а мы забивались в самую дальнюю комнату.
Один Папа не проявил ни малейших признаков беспокойства.
- Все в порядке, - спокойно сказал он. - Без серег ты выглядишь куда лучше. Да и вообще они для тебя слишком велики. Они портят впечатление от колье.
Он улыбнулся ей через комнату, мы видели, как она улыбнулась в ответ и на мгновение смягчилась. Затем она увидела Найэла, который стоял в дверях за Папой, бледный и точно онемевший.
- Это ты взял ее? - вдруг спросила Мама. Пугающий, безошибочный инстинкт подсказал ей истину. Последовала короткая пауза, пауза, которая нам троим показалась вечностью.
- Нет, Мама, - ответил Найэл.
Мария почувствовала, что ее сердце готово выскочить из груди. Пусть что-нибудь случится, молила она, пусть все будет хорошо. Пусть больше никто не сердится, пусть все любят друг друга.
- Ты говоришь правду, Найэл? - спросила Мама.
- Да, Мама, - сказал Найэл.
Мария бросила на него горящий взгляд. Конечно, он лжет. Серьгу взял Найэл, а потом, наверное, потерял или выбросил. И видя, как он стоит в своем матросском костюме, несчастный, одинокий, и ни в чем не признается, Мария почувствовала, что в ней нарастает безудержное, отчаянное желание оттолкнуть от него всех взрослых. Подумаешь, пропала какая-то серьга, неужели это так важно? Никто не имеет права причинять Найэлу боль, никто не имеет права прикасаться к Найэлу. Никто и никогда... кроме нее.
Она сделала шаг вперед и, заслонив собой Найэла, распахнула плащ.
- Посмотрите на меня, - сказала она. - Посмотрите, что на мне.
А была она в костюме пажа. Она засмеялась и, хлопая в ладоши, закружилась по гостиной, потом, не переставая смеяться, выбежала в дверь, промчалась через кулисы и впорхнула на сцену, где уже собрались почти все гости.
- Господи, благослови мою душу, - сказал Папа, - что за обезьянка, - он рассмеялся, и смех его оказался заразительным. Когда Папа смеялся, сердиться было невозможно.
Он подал Маме руку.
- Пойдем, дорогая, ты прекрасно выглядишь, - сказал он. - Пойдем и помоги мне справиться с этими негодниками.
Продолжая смеяться, он вывел ее на сцену, и нас всех поглотила толпа гостей.
Мы ели цыплят в сметане, мы ели меренги, мы ели шоколадные эклеры, мы пили шампанское. Все указывали на Марию и говорили, как она красива и талантлива; ее расхваливали на все лады, а она расхаживала с важным видом, щеголяя своим нарядным плащом. Селия тоже была прелестна, мила и ravissante* и Найэл был очень смышлен, тонок, ну, просто namero**.
