Глава тринадцатая
Невинные шалости замполита
Повздорив с равом, я вышел из императорской ложи и пошел по направлению к выходу. Вдогонку мне рав насмешливо бросил: - Запомните, Ваше величество, - блядь никогда женой не станет. - Без твоих сраных сентенций обойдусь как-нибудь, - огрызнулся я, жалея, что не могу вздернуть его за бороду. Я приехал во дворец и поспешил в свои покои, откуда доносилась подозрительная возня, приглушенный смех и мелодичное позвякивание медалей. Я рывком открыл дверь и увидел обнаженную Машеньку в непристойной позе, а за нею небритого маршала, совершавшего фрикции в совершенно бешеном темпе. Меня возмутило не то, что этот недоносок, не стесняясь, трахал ее во всю ивановскую, причем, в моих покоях, а то, что даже за этим деликатным занятием, он умудрился не утерять своей хамской сущности: во-первых, не побрился, во-вторых, спустил милицейское галифе, но оставался в сапогах, которые в такт движению хозяина с таким фраерским шиком поскрипывали, будто хотели подчеркнуть, что они не просто сапоги из дворцовой каптерки, а сапоги офицерские из настоящей кожи с глянцем. - Браво, маршал, - сказал я, криво усмехаясь, - а обувь все же надо снимать, хотя бы из уважения к даме. К чужой даме, прошу учесть. - Ваша величество, она уже не ваша, - стал уныло оправдываться тип, после того как вы назначили ей пенсию, она автоматически уволена из гарема. - Тем более, козел ты нечесаный, - должен знать, что неприлично и постыдно трахать пенсионерок. Нет, надо было все-таки тебя кастрировать. - Ради бога, ваше величество, - взмолился Тип, - не подумайте чего плохого, - я просто поздравил Марию Павловну с назначением на высокую должность придворной массажистки. Она была лучшей ученицей на политзанятиях, которые я проводил. - Довольно оригинальный способ поздравления, тебе не кажется, маршал? Впервые вижу, чтобы поздравляли через заднепроходное отверстие. - Простите, Ваше величество, неувязочка вышла, мне надо было по факсу ее поздравить, официально, так сказать. - Ладно, пошел отсюда, политинформатор хренов! Понурив голову, Тип удалился из покоев, вслед за ним, стараясь не глядеть на меня, выпорхнула смущенная Машенька. Я устало опустился в кресло, намереваясь предаться горестным раздумьям, но не успел. Снова прибежал Тип, и вид у него на сей раз, был особенно неприглядный. Он был взволнован и растерян. Ширинка на брюках бесстыдно распахнута, а мундир фельдмаршала измят и изжеван. - Вот что, любезный, - раздраженно сказал я, - изволь гладить пиджак по утрам, а то он у тебя будто в жопе побывал. Тип не отвечал. Он был удручен, он смотрел на меня с состраданием: - В чем дело, моряк? - спросил я. Ноги мои похолодели от недоброго предчувствия, - опять жертва политического образования? - Да нет, Ваше величество, образовывать я уже покончил и в гареме теперь у вас полная политическая грамотность. Я облегченно вздохнул и откинулся на спинку трона. Что может быть страшнее политической неграмотности? Когда их семьсот, нужен глаз да глаз. Собственно, меня не особенно трогает политическое образование моих супруг, но ведь об этом будет судачить вся страна. Дело дойдет до моей бывшей жены, а она обо мне и так невысокого мнения. Рога отнюдь не красят мужчину, а сверхмужчине они и вовсе не к лицу. О, да я оказывается самолюбив. Не знал за собой этой черты. Я вообще не знал о себе многое и теперь, кажется, понемногу начинаю раскрываться и познавать свою сущность. - Так в чем же дело, маршал? - Ваше величество, - у Типа начал дергаться левый глаз, - какая-то падла написала анонимку вашей жене. - Какой жене? - Вашей бывшей, той, что вы дома оставили. - Та-ак! И что же она? - Принесла телевизор, требует, чтобы вы заплатили агру за него. Требует, значит. Наверное, она еще не знает, что требовать отныне право монарха, каковым я теперь и являюсь. - Ну что ж, пусть войдет. Тип пошел к выходу, но я, зная истеричный нрав своей бывшей, живо окликнул его. - Знаете, маршал, пригласите, пожалуйста, сюда телохранителей. - Слушаюсь, сир! По знаку Типа в столовую вошли пятнадцать амбалов с огромными животами и не менее толстыми мордами. Я подозревал, что это были родственники Типа, в прошлом торговцы на рынке "Кармель" или специалисты по китайской кухне в его бывшем ресторане. Они стояли вокруг меня истуканами готовые в любой миг вырвать браунинги из-под мышек. Меры безопасности были приняты, и я распорядился впустить свою бывшую половину. Она вошла этакой вальяжной походкой чужая и ненужная. - Ну, здравствуй, Трахтман! - с издевкой сказала она. - Допустим, - сказал я. - Слышала про твои успехи-то, - сказала она, - не скрывая усмешки. - Растем потихоньку, - в тон ей отвечал я. Когда я был супругом этой женщины, она часто без всякого на то повода называла меня тюфяком. Теперь я имел возможность доказать ей обратное: - Вот удостоверение, - победно произнес я, - здесь написано, что я сверхмужчина. Жена залилась звонким смехом и вдруг истошно запричитала: - Ой, тошнехонько мне, ой мне тоскливо... Дура эта родилась во время коллективизации в Оренбургской губернии и чуть что любила с подвывом поохать, умело пользуясь при этом перлами неисчерпаемого колхозного фольклора. - Отставить! - я ударил кулаком по ручке трона. Телохранители потянулись к подмышкам. Я лихорадочно соображал, что бы еще такое предпринять, чтобы эта женщина умолкла. В присутствии посторонних она могла ляпнуть что-нибудь унижающее мое мужское достоинство. И я поспешил отвлечь ее. - Ты знаешь, - сказал я гордо, - у меня теперь большая семья. - Слышала, семьсот говорят жен-то, - сыронизировала она. - А ты как думала, хочешь на должность дворцовой экономки? - Плевать, - сказала жена, - плевать я хотела на твою должность. Она, в самом деле, плюнула и попала на фотографию в моем удостоверении. Это был акт прямого хулиганства, явное оскорбление моего величества. Телохранители озверели. Они вырвали пистолеты из подмышек. - Стоп! Стоп! - вскочил я, - спрячьте пушки, мальчики! Дура! - сказал я жене, - я положу тебе хороший оклад, тужить не будешь. - Экономь сам на своих индюшек, - гордо сказала она, - я место потеплее нашла. Я рассмеялся: - Что нашла-то, Мура? - Трон Терпсихоры! - Какой там еще Доры? - Неуч! Не Доры, а Терпсихоры, царица Египта, - поправила жена. Я знал, что она блефует. Вряд ли кто в здравом уме мог предложить моей корове столь ответственный пост. - Ну и что? - сказал я с нарочитым равнодушием. Врать она умела и делала это всегда с некоторым даже изяществом. Я в такие моменты неизменно подчеркивал, где именно и как нагло она лжет. И в этом была моя ошибка. Если женщина не права, говорят французы, пойди и извинись перед ней. На сей раз, я решил следовать логике французских мужчин и если не извиниться, то, якобы, поверить ей. - Ну и что, хорошо платят? - участливо поинтересовался я. - Сколько не платят все мои. И семья, между прочим, не меньше твоей. - Ну и, сколько же их? - Чего сколько? - Не притворяйся, мужей сколько? Браво, мне, кажется, удалось изобразить задетое самолюбие оскорбленного мужа, что ни говори, а ненавязчивая ревность всегда приятна женщинам. - Ах, мужей сколько? Восемьсот восемьдесят четыре, - сказала она, - вчера парад принимала. Телохранители захохотали: - Ваше величество, - вмешался бригадир амбалов, - она вас перещеголяла на сто с лихером, ха-ха-ха... - Цыц! - взорвался я, - тебя никто не спрашивает! Бригадир втянул голову в плечи. Хохот оборвался внезапно, как подтяжка от штанов. Один из них, давясь от смеха, продолжал прыскать в кулак, но, уловив мой гневный взгляд, усилием воли подавил в себе неудержимо рвущийся наружу хохот. - Куда тебе такую ораву, - с наигранной озабоченностью сказал я, - о здоровье подумала? - Да ты на себя посмотри, - вскричала жена, - шатаешься уже, многоженец! И снова телохранителей взорвало хохотом. - Во-он! Заорал я, - во-он, болваны! Всех уволю! Телохранители, держась за животы, повыскакивали из столовой. Работа в китайском ресторане отразилась на их культурном уровне - понятие о юморе они имели примитивное, и каждое пустячное замечание вызывало у них приступы неудержимого смеха. Я остался один на один с бывшей супругой. За многие годы нашей брачной жизни она причинила мне немало страданий своим пустым и взбалмошным характером. У нас не было детей и единственной темой разговора для нее было извечное желание унизить меня и привести в пример других, более благополучных, как правило, соседских мужей. Тем не менее, я понимал, что мое внезапное возвеличение причиняет ей боль, и в душе моей появилась жалость к ней. Я никогда не был злодеем, напротив сострадание было отличительным свойством моего характера и такие вот сварливые особы, зачастую, довольно ловко устраивали свои делишки за счет моего мягкосердечия. Собственно, по отношению к ней мое доброе сердце, а вернее, слабохарактерность, были, пожалуй, ни причем. На первых порах нашего супружества, нечто вроде любви, а потом просто жалость к ней я испытывал довольно долго, но постоянными своими попреками и придирками она умудрилась убить во мне все светлые чувства и добрые побуждения моей души. До придирок сегодня не дошло, и я по-прежнему испытывал к ней нечто вроде сочувствия: - Послушай, - сказал я, - всю жизнь ты гнула спину на тяжелой работе, не спорю, я загубил твою молодость, я повинен в том, что ты не видела ничего хорошего за время нашего неудачного супружества. - Еще бы, - согласилась она, - лучшие годы моей жизни я потратила на такое ничтожество как ты! - Ты видишь, мне подфартило, - сказал я, стараясь терпением нейтрализовать ее ядовитое настроение, - теперь я царь и могу устроить твою жизнь. Кажется, мой смиренный тон и увещания сработали, и у нее действительно изменилось настроение: - Шура, - сказала она, - я ведь только тебя люблю и не хочу делить тебя ни с кем. Это прозвучало довольно убедительно и я, при всем старании, не уловил присущей ей фальши в этих словах. Все складывалось даже лучше, чем я предполагал, уличать ее во лжи, как это я практиковал раньше, сегодня не было необходимости. Напротив, я и сам вроде растаял от ее сладких речей. Употреблять ласкательные имена было так несвойственно ей, что на сей раз, это даже меня ввело в заблуждение. - А тебе не придется делить, - сказал я, - обхватив ее за талию, и мягко поцеловав в губы. В эту минуту я не помнил оскорбительные прозвища, которыми она меня наделяла. Я сник после первой же атаки, как это часто бывало со мной в прежней жизни, и готов был забыть все: характерная черта неудачников, не умеющих постоять за себя в нужную минуту. Мне уже не хотелось мстить и обижать. Я действительно почувствовал себя виновным в ее несчастьях - другим везет, а ей попался такой непутевый муж - и потому счел за благо отплатить теперь добром. Выбью ей должность при дворе, пусть поживет в роскоши остаток жизни. Я чувствовал себя обязанным обеспечить ее старость. Конечно, если принимать во внимание наши совместные мучения в последние двенадцать лет, вряд ли она заслуживала такого великодушия с моей стороны. Но я незлобив и незлопамятен. Пусть ей будет хорошо, если мне это ничего не стоит. Кроме того, меня задели за живое слова рава Оладьи. Я действительно никому не оказывал, скажем так, конкретной материальной помощи. Но это можно понять - у меня не было средств, и я не мог делать взносы на всевозможные благотворительные акции. И вообще, кажется, ежику понятно - чем богаче человек, тем более он полезен обществу. Все, что я мог сделать для ближнего в прошлой жизни - это поддержать словом, а слово в нашем бумажном, бюрократическом обществе совершенно обесценено политиками и не воспринимается ближним всерьез. Так пусть же теперь, когда у меня есть власть, я украшу чем-либо более конкретным, нежели пустые слова, серые будни близких мне некогда людей. - Нет, ты не тюфяк! - сказала жена. Это было приятно слышать. Я расправил плечи, и, любуясь игрой своих бицепсов в зеркале, нажал на кнопку звонка. И пока Типяры не было, я снова взасос поцеловал жену. Странно, возбуждения я при этом не ощутил. Нет, она, конечно, не Машенька и, тем более не Вероника. Может быть, поэтому я не чувствовал себя до сих пор настоящим мужчиной? Она не смогла пробудить во мне мужчину. Обычно говорят обратное - мужчина, де, должен пробудить женщину в женщине, но все это враки. Первооснова всего сущего - женщина. Она может сделать из партнера галантного рыцаря и неутомимого любовника, она же может превратить его в сплошное и убогое ничтожество.
