Сила… что стирает границы между прошлым и будущим. Что ей стоило покарать глупцов, которые в слепой гордыне преступили не только человеческие законы, но и иные.
За спиной Харлоу вдруг раздался странный глухой звук, то ли кашель, то ли хрип. Осмыслить его Майкл не успел – инстинкты сработали раньше, заставив тело в животном ужасе шарахнуться в сторону. Почти сразу же он запнулся, упал и скатился по накренившейся палубе к левому борту, в самую гущу жуткой мешанины трупов и всего, что не было намертво закреплено. Сломанные ребра тут же напомнили о себе ослепительной вспышкой боли, заставив капитан-лейтенанта выгнуться в беззвучном вопле. Лишь полминуты спустя Харлоу, отдышавшись, смог осторожно выглянуть из-за орудийной станины.
Перед ним на комингсе сидел, судя по куртке, один из морпехов Кармонди. Харлоу почти собрался окликнуть его, но что-то смутило его, что-то неправильное было в ссутулившейся у прохода фигуре. И лишь когда «морпех» заговорил – быстро, бессвязно, то повышая голос до крика, то переходя на шепот, – на незнакомом капитан-лейтенанту языке, Харлоу наконец узнал его. Это был давешний русский перебежчик, сам же Харлоу и приказал ему надеть британскую куртку поверх своей формы. На время боя его должны были запереть в карцер, и можно лишь догадываться, что почувствовал этот несчастный, когда броненосец завалился набок, а сквозь решетку в двери хлынула вода. Все же русский сумел как-то выбраться из камеры, однако, глядя на его жаркий спор с невидимым собеседником, Харлоу понял, что перебежчик сохранил жизнь – но не рассудок.
Дождавшись, пока бормотание русского стихнет в глубине прохода, Харлоу отложил карабин и принялся карабкаться вверх по палубе, к распахнутой настежь амбразуре левого борта. Кое-как, шипя от боли, он перетащил себя через край амбразуры, встал и огляделся по сторонам.
В первый миг капитан-лейтенант решил, что ночью «Бенбоу» перенесло куда-то за тридевять земель. Но нет – это была все та же круглая бухта, очертания скал у прохода остались неизменными. А вот берег, к которому приткнулся броненосец, изменился весьма разительно. От зелени не осталось и следа, прибрежный песок и дальше, ковер стланика до самых вершин холмов был скрыт темной массой донных отложений, водорослей и тому подобным хламом – следом прокатившегося по нему цунами. Масштаб разразившейся катастрофы внушал трепет и почтение, но Майкл Харлоу был, наверное, единственным человеком в двух мирах, который при виде подобного зрелища едва не начал отплясывать джигу от радости.
Он видел следы природного катаклизма – могучих, но слепых сил, без приставки «сверх». А это, в свою очередь, означало, что у человека оставалась надежда на победу.
Берег проплывал вдали, оскаленный черными клыками утесов. «Манджур» тяжело переваливался с волны на волну, преодолевая напор течения. Паруса звенели, надутые ветром, и стоило обернуться в сторону юта, как начинало гореть лицо, будто от нескончаемых пощечин.
Поэтому Обручев старался смотреть вперед, туда, где небо сливалось с морем. На север.
Капитан Нергер предлагал экспедиции возвращаться по прямой через океан, от берегов Земли Толля двинувшись сразу на запад, но Колчак наложил вето на его предложение. Двигаясь вдоль пятьдесят третьей параллели, «Манджур» бы, конечно, вышел прямо к Петропавловску, но не кратчайшим путем: несколько градусов широты могли существенно срезать путь через Разлом. Однако, не доходя пролива, отделяющего остров от континентальной массы, канонерка должна была отвернуть на северо-запад, в направлении островов Николая Второго и лежащих за ними уже по другую сторону Разлома Алеутов и Командор.
Никольский стоял рядом, кутаясь в продранную шинель. Глаза зоолога были закрыты, и казалось, будто он спит.
– Странно как-то, – проговорил Никольский, не дожидаясь, пока его старший товарищ нарушит молчание. – Вроде бы все кончилось… ну, осталось привести «Манджур» к родному причалу, не потопив напоследок, но это уже мелочи. Словно мы побывали в бульварном романе. Жюльверновщина.
– Хм? – невыразительно буркнул Обручев, понукая собеседника продолжать.
– Мы открыли новый континент, новый мир, новую геологическую эпоху! И что? Трах, бах, пальба во все стороны, международный инцидент, извержение вулкана. Все. Выжившие попадают в эпилог. Ничего, в сущности, – он развел руками, будто обнимая корабль, – не изменилось!
– Это, – медленно промолвил геолог, – искажение зрения. Оптическая иллюзия масштаба. Настоящие перемены еще впереди, и они пройдут мимо нас, будьте покойны. Пройдут, сметая с дороги… и горе тому, кто заступит им путь! А мы останемся глядеть им вслед разинув рты.
Он промедлил, собираясь с мыслями.
– Открыть – мало. Мало увидеть, как вы сами однажды сказали, – важно понять увиденное. Последствия Разлома будут отзываться годами, столетиями, и не факт, что мы сможем их предсказать. Мы еще не видели, как поднимается уровень океана. Скоро начнут таять полярные льды, и море подступит к домам. Сажень, две сажени, десять саженей, и вот уже старые портовые города окажутся под водой. Красоты Венеции придется осматривать из водолазного колокола, на полях Голландии процветут водоросли, Медного Всадника переплавят в Медного Матроса. Изменится климат, и, согнанные с земли недородом, неприкаянные массы крестьян столкнутся с обездоленными жителями затопленных земель. И вся эта голодная толпа хлынет неукротимо – в Новый мир, занимая лишенные государственной власти земли, стихийно, бурно, анархично!
Он вздохнул.
– Вот тогда – попомните мои слова, Александр Михайлович! – мы с тоской вспомним пальбу, хищных ящеров и извержение вулкана.
– Предвидите новое переселение народов? – скептически поинтересовался Никольский.
– Предвижу новое переселение родов, – отозвался Обручев. – Мы видели древнюю землю – хороша ли она для человека? Нет. Ее нельзя распахать, нельзя собрать с нее урожай, на ней не растет ничто из того, что потребно нам для пропитания. Я не уверен, что в здешнем редколесье можно выпасать хотя бы коз. Человек принесет сюда пшеницу и рожь, корову и кролика, и курицу – а еще крысу, и подорожник, и лебеду, и одичавших собак. Не знаю, как примут Новый мир первые, но вторые, без сомнения, распространятся в нем, как лесной пожар. Козы, если их не изведут к нолям стимфалиды, могут за считаные годы превратить цветущий берег в пустыню. Кролики… ну, про кроликов в Австралии вы наслышаны.
– По-вашему, Владимир Афанасьевич, – скептически хмыкнул зоолог, – выходит, будто этот мир надо поместить под стекло. Верно, мы – наша цивилизация, я хочу сказать, – обходимся с природой бесцеремонно. Мы используем ее для своих нужд, а если не удается – отодвигаем в сторону. Природа страдает. Но она никуда не денется, как и мы никуда не денемся от нее. Мы меняем ее, мы средство, инструмент эволюции, мы кувалда в руках слепого часовщика. Мы ускоряем перемены, мы отсекаем непригодных и плодим приспособленных. Жаль, что Сергея Константиновича нет с нами – он бы выразился ясней, красноречив был, агитатор… Помните ли, мы с вами вели спор о природе Разлома? Если и впрямь наша Вселенная стала ареной эксперимента неведомой могущественной расы – не в этом ли его цель? И все же мы в силах воздействовать на природу, но не отвергнуть ее, не уничтожить окончательно. Этот мир… – он обвел руками горизонт, будто пытаясь замкнуть в объятьях планету, – слишком велик. Не стоит за него так переживать.
