– По-вашему, Владимир Афанасьевич, – скептически хмыкнул зоолог, – выходит, будто этот мир надо поместить под стекло. Верно, мы – наша цивилизация, я хочу сказать, – обходимся с природой бесцеремонно. Мы используем ее для своих нужд, а если не удается – отодвигаем в сторону. Природа страдает. Но она никуда не денется, как и мы никуда не денемся от нее. Мы меняем ее, мы средство, инструмент эволюции, мы кувалда в руках слепого часовщика. Мы ускоряем перемены, мы отсекаем непригодных и плодим приспособленных. Жаль, что Сергея Константиновича нет с нами – он бы выразился ясней, красноречив был, агитатор… Помните ли, мы с вами вели спор о природе Разлома? Если и впрямь наша Вселенная стала ареной эксперимента неведомой могущественной расы – не в этом ли его цель? И все же мы в силах воздействовать на природу, но не отвергнуть ее, не уничтожить окончательно. Этот мир… – он обвел руками горизонт, будто пытаясь замкнуть в объятьях планету, – слишком велик. Не стоит за него так переживать.
Обручев горько расхохотался.
– Да не за него я переживаю! – воскликнул он. – За нас, за нас с вами и нашу хваленую цивилизацию я боюсь! Крысы и лебеда… а что мы принесем обратно из Нового мира, об этом вы не подумали? Арена эксперимента, чашка Петри – а на ком был поставлен опыт? На безответных динозаврах или все же на нас, самозваных царях природы? Это мы будем подчинять себе Новый мир – или все же он навяжет нам новые правила поведения? Новую эволюционную стратегию? Крысы…
Он перевел дыхание, потирая грудь там, где невидимая злая рука прошла сквозь ребра, чтобы стиснуть железными пальцами стариковское сердце.
– Крысы могут вытеснить в Новом мире нелепых аллотериев, которых мы с вами видели, но они не помешают существованию гигантских ящеров, – проговорил Никольский медленно. – Только в цирковых анекдотах мыши загрызают слонов. Конечно, такая перемена не может повлиять на все остальные виды, связанные взаимозависимостью… но эта перемена будет быстрой только в геологических масштабах.
– Вот именно, – прохрипел Обручев. Боль вроде бы начинала отпускать. – Для всех, кроме аллотериев.
Никольский покачал головой.
– Не понимаю, – проговорил он.
Его прервали торопливые шаги за спиной.
– Манга таон-наалам по! – воскликнула Тала. – Димитри просить вас спускаться в каюту! Скоро! Яйцо трескаться!
Яйца лежали в гнезде из старой фланелевой рубашки, покрывающей грелку с горячей водой – воду регулярно меняли, дежуря по очереди у импровизированного инкубатора. Три узких желто-зеленых яйца длиной чуть меньше ладони – все, что удалось отбить матросам с «Манджура» у стаи разъяренных троодонов.
«Черные петухи» сражались за свое гнездо с обреченным бесстрашием. Возглавившему поход за яйцами Мушкетову с трудом удалось достичь цели и увести людей, никого не потеряв убитым, хотя раненые имелись – когти-ножи рвали толстое сукно шинелей, как марлю. Из полутора десятков яиц удалось собрать в мешок половину, а донести целыми до лагеря – только четыре. Одно начало подозрительно пованивать вскоре после того, как инкубатор со всеми предосторожностями перенесли на борт «Манджура». Получилось – три.
А теперь – два.
От третьего остались только осколки шершавой скорлупы. Дмитрий Мушкетов растерянно подсовывал птенцу кусочки свежей рыбы, которые тот выхватывал из пальцев, казалось, вместе с пальцами, восторженно попискивая набитым клювом.
Обручев ожидал почему-то, что маленькие троодоны окажутся точным подобием родителей. На самом деле они походили на ужасных «черных петухов» не больше, чем цыплята – на кур. Ну, может, немного сильней: ни следа птенческого пушка не было видно, троодона покрывали измазанные слизью перья, но не черные, а коричнево-пестренькие, напоминавшие оперение певчего дрозда. Покровительственная окраска, решил геолог. Пока они такие крошечные, их может обидеть любой хищник, даже мезозойская крыса. Приходится прятаться, скрываться в подлеске, держаться поблизости от родителей – вот как этот жмется к рукам, дающим вкусную рыбу…
Он опомнился. Маленькие большеглазые птенцы угрожали вырасти в опасных хищников. Легко играть с тигрятами, пока те не больше таксы.
Но птенец не проявлял к людям враждебности. Некоторые твари с младенчества злобны или слишком глупы, чтобы отличить врага от соплеменника. Других можно вырастить в подчинении человеку, если никого, кроме человека, они не видят рядом с собой от самого рождения. Похоже было, что троодоны относятся ко второму племени.
– Ах ты славный… – бормотал Мушкетов неловко. – Ах ты хороший… прожорливый ты мой…
Молодой геолог поднял голову.
– А, Владимир Афанасьевич! Александр Михайлович! – воскликнул он. – Наконец-то!
Второе яйцо качнулось. Птенец чирикнул тревожно и забил когтистыми лапками.
– Ну что ты, что ты… – успокаивающе заворчал Мушкетов. – Слава богу, вы пришли. Я уже извелся тут.
– Смотрю, у вас и самого неплохо получается, – заметил Никольский, присаживаясь на корточки напротив инкубатора.
– Но страху я натерпелся, – признался Мушкетов. – Они выбираются из яйца очень быстро… О, смотрите, второй проклевывается. Сами увидите. Тала, держи рыбу наготове! У меня руки заняты… Так вот, я совсем один, этот паршивец смотрит на меня в оба, а я думаю только – укусит или нет? А теперь, видите, клянчит, словно вороненок… и не боится совершенно.
– Это для выводковых птиц обычное дело, – проговорил зоолог, не сводя глаз с трещинки на зеленой скорлупе. – У Хейнрота показано было на гусеобразных, но он отмечал, что еще Сполдинг описывал такой эффект на курах: птенцы выводковых птиц часто считают родителем то, что видят сразу после вылупления. Так что вы, Дмитрий, для этого малыша теперь мама или папа, или кто у них там занимается воспитанием и прокормом потомства.
Обручев на всякий случай отступил подальше. Ему вовсе не хотелось, чтобы его считал папой птенец динозавра.
Второе яйцо качнулось снова. Геолог по привычке ждал, что оно начнет трескаться сверху, там, где птенец проклевывает его. Но у «черных петухов» не было яйцевого зуба. У них были когти.
Скорлупа лопнула в двух местах сразу. Изнутри выглянули остренькие черные когти, даже у такого крошечного существа – довольно внушительные. Они, как два микроскопических ледокола, взломали зеленые торосы. Яйцо разлетелось на куски, и на свет появился еще один птенец, такой же мокрый, взъерошенный и бодрый.
Троодон обвел людей взглядом. Глазки у него были, как и у взрослых особей, зеленые, бесстрашные, насмешливые.
– Тала, – прошипел Мушкетов, – рыбу!
