«Может быть… Все может быть…»
Майкл Савински вновь направил луч фонаря в темноту и медленно двинулся вглубь огромного зала. Он сделал десятка три шагов – и вдали проступило какое-то смутное светлое пятно. Переложив фонарь из руки в руку, он, сам не зная почему, ускорил шаги. По сторонам он больше не глядел, и не оборачивался на виднеющуюся в проеме бурую равнину с нелепым летательным устройством; он глядел только вперед, на это светлое пятно, словно слышал дивное пение неведомых марсианских дев-сирен, словно притягивал его невидимый мощный магнит…
И вновь возник шелест-шепот, вновь из ниоткуда рождались слова – он совершенно не помнил, слышал ли их когда-нибудь ранее, – и проникали повсюду, заполняя собой тишину, и шуршали, шуршали, шуршали…
Майклу Савински пришла в голову мысль о том, что эти слова нашептывает ему Марсианский Сфинкс.
«Саркофаг был на древнем марсианском кладбище, которое они обнаружили. И Спендера положили в серебряную гробницу, скрестив ему руки на груди, и туда же положили свечи и вина, изготовленные десять тысяч лет назад…»
Да, это был саркофаг, большой серебряный саркофаг, возвышающийся над каменным полом. Его плоскости были исчерчены множеством тонких черных линий, создающих причудливые узоры. Орнамент этот был совершенно непривычен человеческому глазу, он рождал у Майкла Савински какие-то смутные странные чувства, которые вдруг всколыхнулись в темных обманчивых глубинах подсознания, возможно – в прапамяти, и начали медленно всплывать к поверхности…
Астронавт прикоснулся пальцами к прохладному боку саркофага – и лицо его стало умиротворенным, словно он, наконец, обрел то, что искал, к чему стремился всю жизнь. Он поставил фонарь на каменный пол и без труда сдвинул серебряную крышку.
Гробница была пуста.
– Ну конечно, – негромко сказал Майкл Савински таким тоном, как будто догадался о чем-то очень важном.
«Конечно…» – тихим эхом откликнулся его двойник.
«…нечно…» – слабым отзвуком прошелестело под сводами зала.
Отзвук не пропал, отзвук множился – и шелестело, шелестело вокруг, словно шептало что-то само древнее время, долгие десятки веков запертое внутри живого исполина – по-своему живого исполина – с ликом Марсианского Бога, и наконец-то разбуженное и освобожденное пришельцем с соседнего космического острова, где пока еще продолжала существовать жизнь.
Теперь Майкл Савински твердо знал, что ему делать дальше. Ему казалось, что это знание, непроявленное, невостребованное до поры, всегда было с ним.
Он еще больше сдвинул крышку вдоль саркофага, так что она в конце концов накренилась и с тихим стуком уперлась в каменный пол. Он видел, что черные узоры пришли в движение, и все множились и множились, подчиняясь единому ритму, и в этот ритм каким-то невероятным образом вплелись шелест и шепот, неосязаемым мелким дождем проливающиеся из-под невидимого темного свода.
Майкл Савински без колебаний забрался в саркофаг, лег на его серебряное дно, скрестил руки на груди и медленно закрыл глаза, чувствуя, как освобождается от чего-то, до сих пор мешавшего ему по-настоящему жить. Он не думал ни о чем, и его двойник тоже не думал ни о чем. Невидимое толстое стекло исчезло, и на его месте возникла испещренная древними неземными символами сияющая серебряная стена.
Луч фонаря бесполезно буравил темноту и рассеивался, так и не сумев добраться до высокого свода. За распахнутыми воротами тихое утро плавно перетекало в неяркий и очень холодный марсианский день – непонятная атмосферная аномалия пропала без следа, – и пробовал встать на крыло едва оперившийся ветерок, прилетевший со стороны древнего высохшего моря, и далеко от Сидонии зарождалась пылевая буря. Посреди равнины стоял посадочный модуль, а по ту сторону марсианского неба цвета семги кружил над красной планетой одинокий покинутый корабль. Еще дальше, на Земле, сходили с ума от неизвестности специалисты ЦУПа…
Майкл Савински неподвижно лежал в серебряном саркофаге посреди пустынного зала, и лицо его было подобно маске. И тихо, очень тихо было вокруг.
…Когда солнце уже начало снижаться, приближаясь к горизонту, Майкл Савински открыл глаза и выбрался из серебряного саркофага. В зале по-прежнему стояла тишина, а за воротами шелестел все усиливающийся ветер, вздымая бурую пыль, занося песком раскопанный пришельцами золотой панцирь Сидонии.
Даже не вэглянув на продолжавший светить фонарь, он неспешно направился к распахнутым воротам, на ходу расстегивая застежки и «молнии» своего ярко-оранжевого комбинезона. А в глубине зала застыл вновь опустевший серебряный саркофаг, и серебряная крышка с черными узорами упиралась краем в древний каменный пол.
Выпущенное на свободу древнее время, перемешиваясь с настоящим, порождало удивительный, невиданный и неслыханный коктейль… А может быть, это на миг воплощались обрывки сновидений Марсианского Сфинкса…
Он стоял на источенной временем каменной площадке перед воротами, совершенно обнаженный; вся его одежда осталась лежать на полу в темном зале. Его тело обдувал морозный ветер, но ему не было холодно, и хотя воздух был разрежен, как и положено на настоящем Марсе, – дышалось легко и свободно. Он видел перед собой вовсе не бурую, а синюю-синюю равнину – такими бывают лепестки инни после дождя. Равнина привольно раскинулась под прекрасным изумрудным – таким знакомым и родным! – небом, в котором переливалось разноцветье тысяч и тысяч далеких светил. В стороне от величественного иссиня-черного Купола – хранилища знаний виднелась несуразная конструкция, своими примитивными, убогими формами нарушая красоту и величие окружающего пейзажа, что воплощал вечную мировую гapмонию. И совершенно непонятно было, зачем идти к этой абсурдной конструкции, которой вовсе не место здесь, на синей равнине, где когда-то вели свои неторопливые беседы девять Великих Мудрецов, чьи нетленные тела покоились внутри Пирамиды…
И тот, кто еще недавно называл себя Майклом Савински, не стал возвращаться к летающей нелепице, возле которой притулилась неуклюжая повозка. Спустившись по ступеням, он подставил лицо бледному солнцу и неспешной походкой направился в сторону древнего берега. Он знал, что рано или поздно сюда придут с небес другие – и тоже навсегда останутся здесь.
Солнце и ветер ласкали его, мягкая пыль синим ковром стелилась под ноги, и все вновь было прекрасно в этом прекраснейшем из миров.
«В глубине его голубых глаз притаились чуть заметные золотые искорки», – донеслось ему вслед из открытых ворот.
Но он уже не слышал этих слов, он слышал совсем другое…
