Дед зыркнул искоса, и опять за свое.
"Спросить бы, где бабка,- маялся мальчик,- да как спросишь? Занят дед, обругает..." И тут дверка скрипнула, выглянула бабка Непрядва, обрадовалась: - Пришел, голыш-окатыш?
Дед хмур всегда, не поймешь, не угадаешь - что делать, чтоб не гневить, как в тягость не быть... А бабка Непрядва жалеет. Жалеть-то жалеет, да втихомолку - Несвят крут, гневлив, впоперек себе не допустит. Привык к тому мальчик, да как не привыкнуть - третий год у деда с бабкой мыкается. С той самой поры, как отцюшку с матюшкой коченеги налетевшие в полон увели на погибель.
Ему тогда как раз четвертое лето миновало. Спаси бог деда с бабкой взяли к себе, своих чад не дал Ярило...
Насмелился как-то мальчик, спросил деда-да кто такие коченеги эти, что отца с матей умыкнули, да как случилось такое? Дед отмахнулся, пробурчал нехотя: - Какие, какие... О трех ногах, скачут выше дерева, голова, как яйцо, бритая...- а сам подумал: "придет час, узнаешь, ведуново семя..." Откуда было знать мальчонке, что никаких коченегов о ту пору и близко не было, а утопили отца с матерью по рюгевитову велению в озере Серебрянке за то, что ведуны они были и ведунье Марьице Белке Кудимовой дочке бежать помогли...
Бабка перебрала грибачки, похваливая, приговаривая: - Хороши печерички, хороши... Хоть и невелик улов - да богат.
- Бабушка,- не удержался мальчик,- а знаешь кого я в лесу встретил?
- Ну? - встревожилась бабка, о грибачках забыла - лес-то темный, нечисти полный,- ну?
- Волка. Говорящего!
- Да ну тебя! - облегченно засмеялась бабка.- Вот придумщик-то! Байки тебе складывать. Где ж такое видано?
- Ты сама ведь говорила, что зверье разговаривать может!
- Может-то может, да по-своему. А по-человечьи - это только в байках-складках,- улыбнулась бабка и погладила глупыша-несмышленыша по головенке, Дед Несвят от порога вдруг бросил: - Какие там еще байки?
- Да вот глупыш глупый чего рассказывает...
Дед потемнел лицом: - Какие волки? Волков всех повыбили давно, слава Святовиду,- и тяжело посмотрел на мальчика: - Не врешь? Если не врешь, худо...
В ухе засвербило, ровно кто соломинкой балует, мочи нет. Косыря рукой ткнул наугад, спросонья не попал. Продрал глаза, бормотнул: "у, домовик, нежить поганая", огляделся. Домовик успел схорониться. Косыря мутно всмотрелся, прислушался - так и есть: за печкой шуршит... нежить. Нащупал полено в изголовье, примерился. Попал, не попал - затаился суседушко, не шуршит.
- То-то,- Косыря сполз с лежанки, выпрямился на одной ноге - и искры из глаз: макушкой в матицу угодил.
Хлопнулся на лежанку, поерзал, пощупал голову и обозлился насмерть: у, домовик, нежить, мало в ухе щекочет, спать не дает, теперь едва голову не проломил!
- Врешь, не возьмешь! - залютовал Косыря,-не ты меня, я тебя изведу!
За печкой насмешливо прошуршало.
- у-у! - взвыл Косыря и в беспамятстве саданул первым, что под руку попало. Под руку попал горшок, новенький, только намедни у Черепана-горшечника за целую репу взятый. Косыре до слез стало обидно репу за черепки... Третье лето воюет он с шутовиком-обидчиком, да все без толку. Затаил зло на хозяина доможил незваный, итак и норовит Косырю извести. И с чего, с чего? Заметить обиду хочет! Три лета тому, когда Косыря на Марьицу глаз положил, первым делом взялся новую хоромину городить.
И не потому, что прежняя худа была. Хоть и шушукались мужики: три кола вбито, бороной накрыто, и то дом! Одному что, в ус не дуй. А тут девку брать, хошь не хошь, вертись не вертись - а в прежней двоим никак, хоть ты тресни. Вот и позвал мужиков, не пожадничал - одной репни котел наварил, да чернобылки три кухля выставил.
Разоренье чистое, да пришлось звать, на одной ноге скакать можно, а тут не скакать надо, а копать. Пришлось звать... В неделю братина, в понедельник - хмелина, но ямину выкопали знатную - на аршин в землю, три аршина впоперек. Матицу эту самую, балку-поперечницу, из сухой осины вытесали, накат из жердей в подбор настелили, черной землицей засыпали, укатали-утоптали - не земля, камень, ни дождю крышу не взять, ни гороху ледяному. На славу хоромина вышла, впору посажонку княжому палаты... Все бы хорошо, да стало Косыре жалко добро свое переводить - было бы на кого, на мужиков еще ладно, жалко - да куда деться? А тут на тебе - домовому кашу вари! И не стал Косыря кашу варить, а замотал в старое корзно посконное пустой горшок да подвесил к матице. С виду все как есть, поди знай, что горшок пустой.
Мужики пришли на святины, еще кухоль квашеного меду выдули, поглядели на корзно под матицей, похвалили: блюдешь обычку, доволен будет суседушко...
Мужики-то похвалили, а нежить эта поганая, домовиксуседко, перебравшись ночью темной из старой хоромины в новую, полез, видно, под матицу, корзно распустил, нос в горшок - ан, он пустой! И обиделся насмерть.
Поначалу Косыря, пробудясь в холодном поту от баловства доможила незваного, орал в темноту: "Я тебя жить здесь допущаю, а тебе и кашу еще подавай, нечисть поганая!" За печкой что-то шуршало, пофыркивало - домовой затаивался до поры до времени. Но только до поры до времени. Косыря пощупал гулю на макушке, встал, покосясь на матицу, запрыгал к порогу.
Шкура лошажья - дыра на дыре, шерсть повылезла - еще в старой хоромине дверью-навешенкой исправно служила, да тут третье лето - зиму, срок и вышел. Сейчас еще ладно, а как задует чичера осенняя, да с дождем, да со снегом квашеным, только знай дыры затыкай, и на лежанке не улежишь, все выдувает. Но то зимой-осенью, а сейчас ничего, опять же дырки к делу: сиди себе да гляди - все кругом видать, а тебя самого ни-ни.
Отогнув шкуру, полез через порог, с одной ногой маятно, да где взять вторую - коченеги отъели, не воротишь.
Примостился у порога на бревнышке, прислушался - не шуршит ли там; позади, за шкурой вражина. Нет, молчком сидит.
Пригрело солнышко, разморило Косырю. Разморитьто, конечно, разморило, но это как посмотреть: сидит у порожка косматый, кудлатый, носище в полрепы, то ли дремлет, то ли спит. Не каждый углядит косой цепкий из-под бровей зырк - ничто окрест не укроется.
Над Черепановым дворишем дымок сизый облаком - печь дымит, Черепан горшки-корчаги жжет. Чего не жечь: горшок - репа, горшок - репа, "И где это видано, чтоб за корчагу репу целую давать? Я вон дал, да где горшок?" Косырю аж перекосило, злоба накатила - вспомнил груду черепков у печки. Хоть бы попал в домового - и то утешение, а так - ни репы, ни горшка; Только шишка на макушке.
На горе кругом дуба великого крепким заплотом, покрепче тына, темнеет Святовидова гонтина. По четырем сторонам копылом стоят истуканы. Отсюда Рюгевита разглядеть можно, да что глядеть - страшно. Стоит колодища с семью лицами, с семью мечами в ножнах и с осьмым обнаженным в руке. Все видит Рюгевит - на семь сторон света. "А того не видит, что на бровях его ластовицы гнезда лепят",- набежала мысль, Косырю страхом перекорежило мысль не умысел, да поди докажи, молоньей в землю вобьет, громом гремячим присыплет. "Чур, чур",забормотал Косыря. Кажись, пронесло - не услышал Рюгевит крамолы. И тут, как напасть нежданная, подобралась следом мысль-насмешница: "коль нет глаз под бровями, а ушей за висками" - Косыря едва не свалился с бревнышка и тут понял - неповинен он, не может у него мыслей таких быть, богу противных, это все домовик поганый, тешится, порченые мысли насылает-подсовывает.
