Елена Грушко - Созвездие Видений

— Успел-таки, гад, — послышалось в толпе.

— А винтовка-то, винтовка, гляди, немецкая.

— Какую выдали.

— Ишь, сколько годов берег.

— А Павла ж что, живая еще?

— Унесли Павлу, к фершалу понесли.

— В грудя, говорят, в самые попал.

— Эх, беда-беда.

— И так несладко жила.

— Беда, а не одна беда. Тетка ж Проса тоже померла. Сердце остановилось.

— Глядите, глядите, люди! Живой вроде.

— И вправду, дышит.

— Дышит, гад. А то бы и прикопать тут… — Нельзя. Живой…

— Лопата, должно быть, вскользь прошла. Оглушила. Не охрянет, видишь, — никак.

— Надо тогда вытаскивать. Судить чтобы.

— Э, вытаскивать… Кто ж его будет вытаскивать? Вытаскивай. Он там, чуешь, вроде обделался.

— Да пристрелить его, суку, и прикопать. Вот будут рассусоливать, что да как.

— Правда что. Он в нас крыл — не жалел.

— В поле?

— Прибить бы можно, да поле гадить…

Потом пречистопольцы подняли глаза и пристальнее стали всматриваться в лица солдат, в плотно сомкнутые рты, обведенные серовато-грязными потеками от высохшего пота, в изгибы То ли запыленных, то ли выгоревших бровей. Кое-кто уже узнал в тех изгибах и морщинах родное и пошел, расталкивая толпу, навстречу. И через минуту в поле чуть в стороне от большака вихрем поднялся и закружился, втягивая в себя все окрестное, такой стон и крик» какого здесь испокон веков земля, быть может, и не слышала.

В Пречистое Поле взвод вошел строем, как и полагается воинскому формированию на марше. Вот только песню не пели, не до песни было. Пропылил до центра села, где когда-то стояла церковь Всех Мучеников, а теперь лишь бугрилась рыжая от кирпичной крошки земля, кое-где поросшая конским щавелём да полынью, остановился возле ракит, составил винтовки в козлы, по шесть. Возле козел был выставлен часовой. А остальные разошлись по селу, по родным дворам и усадьбам. У кого что осталось. К чему или к кому можно было идти, туда и шли.

Иван Шумовой снял с чердака несколько тесин, отнес их к верстаку, поточил о наждачный круг лёзгу, заправил ее в рубанок и сделал несколько пробных застругов. Тес был сухой, лежал долго, сосна — такой строгать хорошо. Такой тес строгать — не работать, а отдыхать. Но теперешняя работа не радовала Ивана Шумового. Врямя от времени он откладывал рубанок в сторону и, прижмурив один глаз, прикидывал, ладно ли будет.

Григорий сидел поодаль, под старой рябиной, привалившись плечом к ее стволу, будто обтянутому глянцевой свинцово-серой кожурой. Он уронил одну руку на землю раскрытой ладонью вверх и смотрел куда-то бессмысленно и тупо.

— Так-то оно вот, — не выдержал молчания Иван Шумовой, — живешь, живешь… А доски хороши. Ладный дом Павле состроим. Не осерчает. Да она никогда и не серчала на меня. Соседями мы с нею были смирными, незлобными друг на дружку. Я-то что, я ж в основном поговорить любитель. Но особо не надоедал. А она, бывало, стоит вон там, на калитке, и слухает. Молчит. Молчала все. Редкое словечко какое скажет. Это я, старый балабон, всё молотю языком, молотю, молотю… Ну, н выпить я другой раз заходил. Что было, то было. Это ж как загорится внутрях, кидай все, штыки в землю. У ней всегда в шкапчике четверточка стояла. Про запас. Оно ведь как при нынешнем порядке: за деньги, к примеру, дрова не повезут, и не подходи, огород тоже не станут пахать — бутылку надо. Я у ней этот энзэ сегодня, к примеру, разорю досуха, а назавтра опять на место поставлю. Честь по чести. Там, в этом… в шкапчике, может, и теперь что стоит. Слышь, Григорий? Не слышишь… А, ну ладно. Это я так. Потом помянем. А что ж, и помогали друг дружке другой раз. Сыны мои, кобели чертовы, по державе разъехалась. Один на севере, другой на юге. Держава-то наша российская, ой, брат, велика! Девка замужем, мужик военный, капитан, скоро, пишет, майора присвоют. Всё, знаешь, по гарнизонам. А по мне так: бездомное ихнее житье. И у сынов, и у дочки. Бабка-то моя померла. Бабка моя из Ковалевкн была. Взял я ее из Ковалевки. Я на ней после войны женился. Может, знаешь, Зинка Поличенкова? Это в девках — Поличенкова.

Григорий ничего не ответил. Даже глаз не поднял. Будто никого здесь и не было. Курил. И теперь смотрел куда-то вниз, на свои изношенные ботинки. Рука его все так же покоилась на земле раскрытой ладонью вверх.

Иван Шумовой внимательно посмотрел на него, покачал головой и тоже промолчал. Только крепче стал нажимать на рубанок. На том и кончился их разговор.

К полудню гроб был готов. Открыли сундук, и Павлу обрядили во все, что она собрала себе в дорогу еще живучи на земле Обрядили, положили в гроб. Гроб поставили на стол. В сомкнутые на впалой груди руки между закостеневших пальцев сунули свечку и зажгли ее. Свечка стояла прямо, длинная, тонкая, и пламя стояло прямо, и от этого было не очень заметно, как она тает. Тоскливо запахло воском. И сразу все бывшие здесь вздохнули облегченно.

Погодя пламя в руках лежавшей в гробу вздрогнуло, заметалось, оплавляя воск на краешках выгорающей свечи, — пришли другие люди. Потом еще. И еще. Те, которые последние, помолчали с обнаженными головами, покашляли и позвали Григория. Григорий вышел. Это были Иван Филатенков, Иван Федотенков и какой-то парень, высокий, плечистый.

«На Каменку нам надо, — сказал Иван Филатенков — Христину проведать. Могилку хоть поправим. Помянем. К вечеру вернемся». «Христину?» — переспросил Григорий; он посмотрел на Ивана Федотенкова и, вспоминая что-то, покачал головой. «Гриша, мы лопату и косу тут поищем, попросил Иван Федотенков. — Там без косы и лопаты…» «Ищите», — сказал Григорий.

Косу нашли в сенцах. Там же на пыльной полке отыскали засаленный, порядком сточенный и теперь похожий на щепочку брусок. Парень сбегал в огород и принес старенькую с коротким надломанным черенком лопату.

— Пожалуй, и топор бы надо, — сказал парень. — Черенок надо будет новый насадить. Крест там тоже сгнил.

Топора хорошего не нашли, и парень пошел к Ивану Шумовому. Тот к тому времени, завершив хлопоты с гробом, успел-таки приоткрыть шкапчик, где стояла распечатанная им еще на прошлой неделе поллитровка, захмелел й ушел домой отдохнуть.

«Чей это?» — спросил Григорий и кивнул вслед парню. «Христинин племянник. Таси, младшей ее сестры, сын. Тоже Иваном зовут», — сказал Иван Филатенков; он тоже смотрел, как уходит племянник, покачивая крутыми плечами. «Христе поклон от меня. А вы к вечеру возвращайтесь. Вечером всем надо быть на месте», — сказал напоследок Григорий, повернулся и пошел в дом, к Павле.

От Пречистого Поля до Каменки дорога не ближний свет. Вначале полем — поле ж до леса долгое, — потом лесом километра три. Вот по ней и шли три Ивана, три пречистопольских мужика. Шли не спеша, друг друга плечами касались, разговаривали.