Мсамба встрепенулся и стал что-то объяснять о вреде войн и пользе мирных переговоров, но его никто не слушал. Мбойя снял головной убор, передал его одному из старейшин, тот подошел к молодому негру и водрузил убор ему на голову. Чтобы никто не усомнился в смысле происходящего, он ткнул Мсамбу в грудь и торжественно провозгласил:
— Вождь Мсамба.
На этом процедура закончилась. Мбойя, утративший свою величественность, предложил отметить событие. Эдик был весьма обрадован завершением своей миссии и сказал, что угощать будет он.
Пока шла подготовка к торжественному ужину, Эдик прогуливался по площади. Внимательно осмотрев прикованную черепаху, он выслушал пояснения Мбойи о том, что эта черепаха повинна в гибели нескольких людей и ей вынесен смертный приговор. Видимо, черепахе предстояла незавидная участь попасть в суп, сваренный в ее собственном панцире, — местные жители использовали черепашьи панцири в качестве кастрюль. Эдик попросил новоиспеченного вождя Мсамбу помиловать несчастное животное и сказал, что готов выкупить черепаху и взять с собой.
Ужин с возлияниями, песнями, танцами и кострами не развлек Царя — у него было ощущение, что все это он уже много раз видел. Подвыпив, он заговорил с вождем, пытаясь выяснить, зачем он вернулся сюда. Нищета, голод, отсталость, болезни, кровавые столкновения — ведь он, Мсамба, вырвался из этого, попал в город, где жизнь была намного легче и веселее.
— Он хочет жить, — передал ответ Мсамбы переводчик.
— Хочет жить именно здесь? — уточнил Эдик.
Мсамба покачивался, глядя на огонь, и что-то говорил переводчику.
— Он хочет жить, — повторил тот. — Он говорит так. Веселье затянулось до глубокой ночи. Когда же наконец все стихло и Эдик с новым вождем шли к хижине, тишину ночи вдруг прорезал рык льва. Все остановились. Звук, казалось, доносился сразу со всех сторон, словно это был голос самой ночи. И он восстанавливал естественную иерархию между человеком, провозглашающим себя царем природы, и подлинным царем зверей. Он словно утверждал жизнь, от которой человек спрятался за стенами своих домов, в каменных джунглях, пожиравших природу.
— Лев где-то близко? — спросил Эдик белого охотника. Тот покачал головой.
— До него километра два, не меньше, — сказал он уверенно.
— Жаль, что его нельзя увидеть, — сказал Эдик. — Но зато теперь я понимаю Мсамбу.
Утром, когда они возвращались, один из носильщиков тащил черепаху. Илья пытался развеселить мрачного Эдика, вспоминая простой обряд посвящения Мсамбы в вожди.
— По-моему, он долго на этом посту не продержится. Как только мы уедем, они его сожрут, причем в буквальном смысле.
— Это его проблемы, — сказал Эдик.
— Ты разве не будешь поддерживать Мсамбу, если он попросит?
— Речь шла об одном желании. Мы его исполнили. Хотел быть вождем — пусть теперь сам расхлебывает.
— Слушай, а зачем ты черепаху взял? Кто ее тащить будет?
— Ты и потащишь. Ты же здоровый, как лось.
— Ну нет, мы так не договаривались. В ней килограммов восемьдесят, если не больше.
— Подарим Алине. Или суп сварим. А что с ней делать?
— Отпусти ее, пусть добирается своим ходом. Прикажи, ты же Царь, — ухмыльнулся Илья.
— Она дороги не знает. Потащишь, потащишь. В следующий раз не будешь разбрасывать шары где попало.
— Разбрасывал самолет, а траекторию указала ее величество, — напомнил Илья. — А шар ты лично вытянул. Рука несчастливая.
— А отдуваться будет Илюша. Не царское это дело — черепах таскать.
— Правильно. Ты ее спас от казни — ну и отпусти, не мучай животное.
— Ладно, черт с тобой. Черепаху отпустили в озеро.
* * *
Алина играла, полностью отдавшись роли. Она не обращала внимания ни на зрителей, ни на партнеров. Извицкий видел это. Он понимал, что спектакль необходимо корректировать.
Но он знал и то, что такой актрисы у него никогда не было и больше не будет, — это были и дар, и испытание для него как режиссера.
Бурных аплодисментов, вызовов на бис не было. Зрители расходились практически молча. Если кто-то пытался оживленно заговорить, как положено после спектакля, на него смотрели осуждающе, и он замолкал. Странные чувства испытывали зрители: им не хотелось уходить из театра, а вернее, из мира, созданного на их глазах спектаклем и игрой Алины, а с другой стороны, дальше оставаться было опасно, и они понимали это. Одним из зрителей был Клевцов. Он за это время сильно изменился. Из солидного, уверенного в себе мэтра он превратился в активного до суетливости фанатика, деятельного, ищущего, сомневающегося, полностью посвятившего себя изучению феномена инвертоидов, Эдика и Алины. Это несоответствие между возрастом, внешностью и новым характером, образом действий бросалось в глаза, озадачивало и раздражало многих его коллег и знакомых. Но его это не заботило. Он чувствовал себя вернувшимся в юность, в науку, сбросившим оболочку мнимой солидности и самоуважения.
Извицкий после спектакля сидел у себя в кабинете, Алина оставалась в гримерной, хотя все уже разошлись. Сергунин дежурил около ее дверей, а Клевцов и Сергей сидели в пустом зале. Первый размышлял о странном воздействии спектакля, отличавшемся от того, что было в Васильевске. Второй сидел, опустив голову на руки, и плакал — беззвучно, без слез, но с искаженным от непоправимости происшедшего лицом. Он вспоминал тот момент, когда его инэст, его второе «я», светящийся призрак, шел к нему, проламывался сквозь стекла и двери и был потом безжалостно погашен Серым. И он, Сергей Калинин, не помешал этому убийству, не соединился с инэстом, не стал пусть другим, но полноценным человеком. Неизвестно, почему к нему пришло ощущение, что тогда он утратил половину своей души, но теперь это мучило его и вызывало беззвучный плач.
Кто-то тронул Сергея за плечо. Он поднял голову, увидел перед собой знакомое лицо.
— А, это вы… Вы были в комиссии, да?
— Да. Нам нужно поговорить. А ваш… Царь, он здесь?
— Нет.
— А как же Алина — ее кто-то охраняет?
— Там Сергунин.
— Сергунин? Он с ней? — Клевцов улыбнулся, потом внезапно рассмеялся. — Вот оно что, а я-то думал, куда он подевался?… Пойдемте к нему, поговорим.
Так они встретились втроем в узком коридорчике. Сергунин стоял чуть поодаль, у самой двери гримерной, где сидела Алина. Увидев, что к ним идет по коридору еще кто-то, он сунул руку в карман пиджака, нащупав рукоятку пистолета.
— Вы кто такой? — негромко спросил он.
— Извицкий, режиссер.
— Подождите минуту, — сказал Клевцов. — Я хотел поговорить с вами, со всеми. Это недолго. Мы можем отойти в сторону.
