— Девушки! — воскликнул Макс. — Давайте покатаемся! Мы в «Студию» едем — приглашаем!
— А это не опасно? — блондинка кокетливо заморгала, и я понял, что она наша.
— Да вы шо, нет! Отдохнём, развеемся, у кореша, вот, днюха сегодня.
Девушка покосилась на подругу, та пожала плечами. Я выскочил, откинул сидение, приглашая их в салон.
— Ну, Тоооня, — заскулила блондинка. — Ну…
— Ладно, — строптивая плюхнулась на сидение.
В кабаке мы сели на втором этаже, подальше от колонок, и заказали себе водки, тёлкам — мартини. Олеся захотела кальян, Тоня — фруктовую нарезку. Олеся рассказывала о винах, Тоня молчала. Макс скалил зубы и пялился на Олесино декольте. Вот урод, это же моя тёлка! Я придвинулся, положил ладонь на её коленку, и в штанах стало тесно. Что за тупая традиция трындеть ни о чём? Сразу бы поехали, делом занялись. Моя рука поползла выше, нащупала кружевные трусики — Олеся вздрогнула и, улыбаясь, отодвинулась. Ну, шо ты ломаешься, нравится ведь. Давай сюда, поближе. Я обнял её за талию и глянул на понурого Макса, у которого с Тоней не клеилось.
— Тонь, а Тонь, — проговорила Олеся, высвобождаясь. — Тебе не нужно припудрить носик?
— Мне, — она оживилась. — Нужно.
— Мальчики, мы скоро, — многообещающий поцелуй в губы.
Виляя бёдрами, они спустились по лестнице.
— Вот сука мне досталась, — процедил изрядно окосевший Макс. — Убил бы.
И вдруг он встрепенулся, вскочил, напрягся весь.
— Шо такое?
— Вот же суки, — он сжал кулаки. — Да они нас кинули. Сортир-то вот он!
Не сговариваясь, мы ломанулись за ними, но у выхода нас томознул вышибала:
— Господа, куда это мы? А платить?
— Братуха… уйди с прохода… мы оплатим, — он вынул бумажник, сунул пару сотенных, но вышибала упёрся. — Расчёт с официантами.
Хотелось свернуть ему челюсть, но я сдержался.
— Брат, будь тут, я сам разберусь.
Наших динамщиц след простыл, я оббежал окрестности, выматерился и закурил. Обязательно кто-то праздник испортит. Вернулся я злой и подавленный, похлопал по плечу угрюмого Макса:
— Поздно рыпнулись, свалили наши козы.
— Вот невезуха!
Пришлось возвращаться и допивать водку. Брат совсем окосел и начал быковать, прицепился к чуркам, попытался объяснить им, они должны не белых баб трахать, а баранов пасти. Подоспели охранники, начали его утихомиривать. Он был красен и пыхтел, как паровоз. Взять бы автомат сейчас и всех их уложить! Но нельзя, нельзя светиться! Кое-как вернул Макса за столик.
— Везде эти недолюди, — прорычал он. — Черно… мазые хачи. И жиды. Хачи и жиды… Тьфу! Скоро белым совсем места не останется. Выживут, короче. Сгноят, — он икнул и поскрёб переносицу. — И баба эта, — он скривился. — Тонька, жидовка ведь. Как лохов развели! Как последних лохов! И тебя хачи кинули… давить… давить их, гнид, надо! — вверх поднялся сжатый кулак. — Хайль Гитлер!
Всю дорогу назад он говорил о Шамбале, арийцах и сучьей крови всех чёрных. Я терпеливо крутил баранку, хотя правильнее было его заткнуть ударом в голову. Он не Анжелка, он бы понял, за что получил. Выгрузив икающее тело истинного арийца, я передал его Катьке и укатил. Когда я злюсь, люблю гонять по трассе — дурь выветривается.
Обидно, что в твой день рождения — единственный праздник, который твой и только твой, тебя обламывают. И кто — какие-то козы тупые. Поймаю — убью. В надежде наткнуться на них, я исколесил весь район. Не нашёл. Припарковался, чтобы покурить, щёлкнул зажигалкой, и вдруг накатило — я пригнулся, вжался в сидение. Сигарета упала на пол. Такое же чувство было, когда над головой пуля просвистела: как будто ты на прицеле.
На этот раз ничего не случилось, но осадок остался. Захотелось поехать домой и уснуть. Это мания преследования. Хрен с ним, со мной. Пришьют — поделом, заслужил. Да не такие эти чёрные, прав Макс. Они сначала с Анжелкой разделаются, с малым… Надо было валить Джалиева и жить спокойно. Так ведь фиг подберёшься! Э-эх! Старею.
Вздрогнув, машина тронулась, вырулила на дорогу. Свет фар выхватил из темноты тёлку. Сердце ухнуло — Тонька! Подъехал ближе, присмотрелся: не она. Эта молодая совсем, ничего так, ножки стройные, губы пухлые… покатит.
— Эй, — окликнул я. — Тебя куда подвезти?
Девчонка остановилась, моргнула и равнодушно махнула рукой:
— Вы ехали в ту сторону. Вот и езжайте!
Норовистая! А на вид — лохушка лохушкой.
— Да шо ты. Садись, отвезу! У меня сегодня днюха, вишь, какую ла-а-асточку купил.
Она отвернулась и пошла прочь. Ах ты ж сучонка, к тебе чувак на такой тачке подкатывает, а ты ещё выпендриваешься!
— Ну и что, — брякнула она. — Железяка. Ничего удивительного. И не на таких тачках каталась.
Ах ты ж серость убогая, да кому ты нужна, чушка подзаборная… Или она просто ломается? Цену себе набивает? Ни в жизнь не поверю, что такая замухрышка не захочет настоящего мужика. Ну, уж тебя-то я уломаю, иначе грош мне цена. Внутри клокотала ярость, но я попытался улыбнуться:
— Зачем ты меня обижаешь. У меня день рождения, настроение хорошее, хочется сделать что-то полезное. Садись, а?
— Ну, хорошо, — она открыла дверцу, села.
— Куда поедем?
Повелась! Настроение улучшилось, и я сказал, заводя мотор:
— Ну, рассказывай.
— Что?
Ути-пути, какие мы строгие!
— Как дела?
Опочки! Надулась, зыркнула волком. Да шо ты ломаешься! Я ж вижу, что тапки стоптала совсем, бабок хочешь. И пожрать, наверно, хочешь.
— Нормально.
— Откуда так поздно?
Она рассказала душещипательную историю про день рождения и непорядочных людей. Брешет ведь! Я враньё за версту чую.
— И чё ушла, повеселилась бы!
— Мне так захотелось, — буркнула она.
— Как тя зовут-то?
— Ира.
Я представился:
— Вано.
Да что ж ты так пялишься? Нормальных мужиков не видела, что ли? Ну, смотри, смотри, может, в последний раз выпало тебе счастье на нормальной машине прокатиться. Ща в магазин нырну, затарюсь, и всё тебе будет. И мне будет, что я хочу.
— Тебе чего-нить купить?
— Нет.
Опять артачишься, ну да ладно, и не таких обламывали. В магазине я почесал голову. Чего бы купить? Шампанское, конфеты, колбасу, всё, на большее ты, девочка, не тянешь.
— Ирэн, давай отметим, а? — сказал я, вернувшись.
— Я не пью. Вообще.
Мы не пьём! Не смешите мои тапочки! Уж теперь ты никуда не денешься, не позволю себя кидать. Борзая девка, даже не спросила, сколько мне лет.
— Мне тридцать три — возраст Христа, — сказал я, выкручивая руль. — Как не отметить?
