Змей смутно помнил что-то светлое и теплое — это было в полузабытом прошлом, когда не было болота и безлистных деревьев; жило в нем и слабое воспоминание о том, как тепло внезапно исчезло и он пробудился в равнодушии и холоде и стал злым — и это сразу стало привычным. Так было, а может, и не было, все едино… Высоко в небе кружился ворон, он все время там кружится. Змей брызнул ядом, достал… Ладно, еще успеется. И он пополз через болото туда, где была жизнь, которую можно убить.
— Так было, Нури. Василиск полз к поселку, а Ворон летел над ним и кричал. Мы могли уйти из поселка, в помещении синтезирующего комплекса всем места хватило бы, но нам стало стыдно — и мы остались… Ворон тревожно кричал в вышине, мы его слышали, и Неотесанный Митяй услышал. И привел к поселку единорогов. А змей уже выползал из леса, и казалось ему не будет конца. Потом он свернулся кольцами, вытянулся вверх, и голова его раскачивалась на уровне вершины старого кедра. Он увидел всех нас и увидел единорогов, что стояли на склоне заслоняя поселок. И смутились наши души, и6о перед нами было нами порожденное зло фиолетово-черный Василиск. И нами порожденное чудо — единороги в боевых позах, розовые в предзакатных лучах. Картина была неповторимая, этого нельзя забыть… Василиск, видимо, понял, что здесь ему хода нет. Он страшно зашипел и скрылся в зарослях…
Нури слушал и словно видел Василиска, уползающего в сумрак леса от людей и зверей в одиночество, которое никому не может быть желанным. По следу его потом установили, что он долго кружил вокруг поселка — кусты, в которых он укрывался, засохли, — смотрел, как леший доит драконессу и как возится Иванушка возле котла. Это было ночью, люди ощущали его тревожное присутствие еще и потому, что все время с места на место переходили единороги, заслоняя собою людей и животных, А когда рассвело, Ворон закричал, что Василиск прополз подполз завесу и ушел туда:
— В ми-р-р!
Это было самое плохое, что только могло случиться. Кто допустит, чтобы по его вине увеличилось в мире зло порожденное? Кто возьмет такой грех себе на душу? И леший послал вслед змею единорога.
Говорят — это был единственный случай прямого прохода: единорог не пополз вдоль зарослей разрыв-травы, он кинулся напрямик и проломил защиту. Василиск затаился в кроне дуба — видимо, учуял погоню. И Лес дрогнул, и далеко окрест было слышно, как единорог ударил плечом по дубу и сбросил Василиска вниз. Никто этого не видел, только земля была взрыта там, где Василиск бил шипастым хвостом, и была обгоревшей — там, куда попадал его страшный яд, перед которым ничто живое не могло устоять. Но когда единорог был еще малышом, леший самолично искупал его в воде, взятой от девяти рек. И он устоял… сколько мог. Нет, сражения никто не видел, но рычание единорога, грохот битвы раздавались за пределами Леса, улетели испуганные птицы, и далеко бежали лесные звери, а в городке ИРП этот грохот воспринимался как отдаленные раскаты грома. Потом, когда настала тишина, многие видели, как полз в свое болото Василиск, покрытый ранами. Он не прошел.
А единорог остался по ту сторону завесы, он не упал, он прижался к дереву, цепенея от странной боли и ощущая, как каменеют мышцы и кости. И он, конечно, умер еще до того, как произошло в тканях полное замещение углерода на кремний, ибо именно к такой перестройке клеток приводило глубокое отравление ядом Василиска.
Все это случилось десять дней назад и полностью деморализовало коллектив. Сейчас каждому из создателей кажется, будто это он сам виновник зла, будто чуткий змей воспринял то плохое и темное, что каждый таит от самого себя в недоступных глубинах души. Василиск затаился безвылазно, и что с ним делать — никто не знает…
— Вернемся к началу, — сказал Нури. — Конкретно: что вы от меня хотите?
Пан Перунович долго молчал, наконец проговорил:
— Я знаю, вы можете принимать решения…
— Ничего себе, — невежливо сказал пораженный Нури. Перед ним был муж благостен и добронравен. Из тех, что, ожегшись на молоке, дуют на воду. Белый, как лилия, халат, нет, не халат, хитон! Белые же, хоть и редкие, но волнистые волосы под изящным обручем, глаза — серые, внимательные и до невозможности добрые. В них растерянность, от самого себя скрываемая. Что там темное может быть в его душе, сплошная белизна… Нури крякнул и отвел взор. — За вас, значит, принять решение? Скажите, а может, он уже того, отдал концы? Подох?
Пан Перунович пожевал губами и непривычно кратко ответил:
— Жив.
Ближе к вечеру, когда солнце еще не село, но длинная зубчатая тень от тына уже дотянулась до огородов, Нури сидел на крылечке и ждал. Говорящий котенок по-хозяйски расположился на колене и так упорно молчал, что Нури начал сомневаться; говорящий ли? В отдалении в открытых воротах неподвижно стоял Кащей, опираясь на трость. Может быть, любовался закатом. А может, что Кащею закат, стоял просто так. Черный его силуэт смотрелся как вертикальное начало собственной горизонтальной тени. От летних кухонь кое-где поднимался синий пахучий дымок — это готовили поздний ужин любители поесть перед сном: деревня старалась жить так, словно ничего не случилось.
Нури был полон дневных впечатлений и отстранение думал, что вот заботы жителей Заколдованного Леса уже становятся и его заботами и не вмешиваться он уже не может. Возможно, эта вынужденная пауза в их деятельности — только на пользу: все не было времени оглянуться, подумать, а оказывается, и древние рецепты надо применять с осторожностью… Любопытно: раньше каждый был уверен, что коллега-сосед «чист душой». Теперь это обстоятельство не то чтобы подчеркивалось, но упоминалось достаточно часто, чтобы обратить на него внимание. Каждый словно старался показать, что в чужой непричастности у него сомнений нет. И действительно, ну какое зло мог внушить Василиску Гасан-игрушечник или Неотесанный Митяй? Вот они, кстати, идут рядком и ладком от дома мастера. Нури пересадил котенка на коврик, поднялся.
— Добрый вечер, мастер. Мир вам, леший.
— И вы здравствуйте…
— Я ждал вас. Я пойду с вами, — Нури не спрашивал разрешения, он просто поставил в известность: пойду.
— Да, конечно, я сразу понял — вы пойдете! — сказал Гасан-игрушечник. Леший промолчал, только поправил холстину, которой была закрыта порядочная по размерам бадья.
При виде лешего Кащей посторонился.
— На болото? — прохрипел он вслед. — Грехи заглаживать? Подождите, Василиск еще вам покажет, уж я-то знаю!
— Чешите грудь! — сказал леший, не оборачиваясь.
До болота путь был неблизок, и всю дорогу леший возмущенно бурчал, вроде как себе под нос: и откуда такие берутся, как этот Кащей, и как это люди ему позволяют, и где тот чиновник, который первым вывел Кащея на руководящую дорогу? Конечно, если в масштабе всего Леса, то кащеевы пакости ровно бы невелики с виду — ну, там рощу срубил, мастера обидел, дело доброе болтовней подменил; но ведь пакость — она безразмерна…
