Миро почувствовал странную легкость в голове и тяжесть и тошноту в желудке. «Они узнали. И именно сегодня. Все кончено. Потерять Уанду, свинок, работу. Все пропало. Арест. Тронхейм. Кажется, Глашатай родом оттуда, двадцать два года в пути, все умрут, кроме Уанды, и она моя сестра…».
Его рука вновь попыталась открыть ворота; и снова мучительная боль прострелила руку. «Я не могу просто исчезнуть. Они закроют ворота для всех. Никогда никто не выйдет к свинкам, не объяснит; свинки будут ждать нас, но никто больше не выйдет из ворот. Ни я, ни Уанда, ни Глашатай, и никаких объяснений. Комитет по эвакуации. Они вывезут нас и уничтожат все следы нашего пребывания здесь. Это написано в правилах, но это ведь не все? Что они видели? Как узнали? Может быть, Глашатай сказал им? Он ненормально правдив. Я должен объяснить свинкам, почему мы не вернемся, я должен сказать им».
Кто-то из свинок всегда следил за ними с того самого момента, как они входили в лес. Может, и сейчас за ним следят? Миро помахал рукой. Но слишком темно, они его не увидят. Или увидят? Никто не знает, как хорошо они видят в темноте. Видели они его или нет, никто не пришел. И скоро будет слишком поздно; если фрамлинги следят за воротами, они наверняка уже предупредили Боскинью, и она спешит сюда. Конечно, ей будет ох как неприятно арестовывать его, но свой долг она выполнит. И бесполезно спорить с ней, хорошо ли для людей или свинок сохранять это глупое разделение. Она не из тех, кто подвергает закон сомнению, она делает то, что ей говорят. И ему пришлось бы сдаться, у него нет выбора — где спрячешься внутри? Разве что в стаде кабры? Но перед тем как сдаться, он должен предупредить свинок.
И он пошел вдоль ограды к лугу под горой; там рядом никто не жил, значит, никто его не услышит. Он звал свинок, не словами, а высоким трубным звуком, которым он и Уанда звали друг друга, когда были среди свинок. Они услышат его, они должны услышать его и прийти к нему, потому что он никак не сможет перебраться через ограду. «Так идите же, Хьюмэн, Листоед, Мандачува, Эрроу, Капс, Календар, хоть кто-нибудь, все придите, потому что я хочу сказать вам, что больше ничего не смогу сказать».
Ким потерянно сидел на стуле в кабинете епископа.
— Эстевано, — тихо проговорил епископ, — здесь через несколько минут будет собрание, но сначала я хочу чуть-чуть поговорить с тобой.
— О чем тут разговаривать, — сказал Ким. — Вы нас предупреждали, и это случилось. Он сам Сатана.
— Эстевано, мы минутку поговорим, и ты пойдешь домой спать.
— Никогда я туда не пойду.
— Наш Учитель садился за стол с людьми, которые согрешили более, чем твоя мать, и прощал их. Разве ты лучше Него?
— Ни одна из тех прелюбодеек, которых Он прощал, не была Его матерью!
— Не у каждого мать — Пресвятая Дева.
— Значит, вы на его стороне? Что, церковь открыла дорогу сюда для Глашатаев Мертвых? Может быть, нам стоит разломать собор, а из камней построить амфитеатр, где мы будем поливать наших мертвых грязью, прежде чем закопать их?
Перегрино ответил шепотом:
— Я твой епископ, Эстевано, посланник Христа на этой планете, и ты должен разговаривать со мной с уважением, подобающим моему чину.
Ким стоял молча, разъяренный.
— Я думаю, что было бы лучше, если бы Глашатай не рассказал все это публично. О некоторых вещах лучше узнать в частной беседе, чтобы нам не приходилось справляться с шоком, когда на нас все смотрят. Именно для этого мы исповедуемся в специальных кабинах, которые защищают нас от позора, когда мы боремся со своими приватными грехами. Но будь откровенен, Эстевано. Да, Глашатай рассказал эти истории, но ведь они правдивые. Не так ли?
— Да.
— А теперь, Эстевано, давай подумаем. До сегодняшнего дня ты любил свою мать?
— Да.
— А эта мать, которую ты любил, уже изменила мужу?
— Десять тысяч раз.
— Ну, я думаю, что она не такая распущенная. Но ты говоришь, что любил ее, хотя она и согрешила. Так разве сегодня это другой человек? Разве она изменилась со вчерашнего дня? Или только ты изменился?
— То, чем она была вчера, было неправдой.
— Ты хочешь сказать, что из-за того, что ей было стыдно признаться своим детям, что она изменяла мужу, она лгала и тогда, когда заботилась о вас все эти годы, пока вы росли, когда доверяла вам, когда учила вас…
— Она не была такой уж заботливой матерью.
— Если бы она пришла на исповедь и получила прощение за свои грехи, ей не нужно было бы говорить вам совсем ничего. Вы бы ничего не узнали до самой своей смерти. И это не было бы ложью; если бы она получила прощение, она не была бы прелюбодейкой. Признайся, Эстевано: ты сердишься не из-за ее измены — ты сердишься из-за того, что опозорился перед всем городом, пытаясь защитить ее.
— Я, по-вашему, похож на дурака?
— Никто не считает тебя дураком. Все думают, что ты верный сын. Но теперь, если ты подлинный последователь нашего Учителя, ты должен простить ее и показать ей, что ты любишь ее больше, чем раньше, потому что теперь ты понимаешь ее страдание.
Епископ взглянул в сторону двери.
— У меня здесь назначено совещание, Эстевано. Пожалуйста, пройди в мою внутреннюю комнату и помолись Маделине, чтобы она простила твое непрощающее сердце.
С видом скорее потерянным, чем сердитым, Ким прошел за занавеску за столом епископа.
Секретарь епископа открыл другую дверь и впустил Глашатая Мертвых. Епископ не встал. К его удивлению, Глашатай преклонил колена и поклонился. Это католики делали, только чтобы выказать свое уважение публично, и Перегрино не мог понять, что Глашатай имел в виду. И все же этот человек стоял на коленях, ожидая, и епископ встал со своего кресла, подошел к нему и протянул кольцо для поцелуя. И даже тогда Глашатай все еще ждал, и наконец епископ сказал:
— Благословляю тебя, сын мой, хотя я и не уверен, что покорность твоя не насмешка.
Все еще со склоненной головой, Глашатай ответил:
— Никакой насмешки тут нет, — он поднял голову и посмотрел на Перегрино. — Мой отец был католиком. Он делал вид, что это не так, для удобства, но никогда не мог простить себе этого отступничества.
— Вас крестили?
— Сестра говорила мне, что отец в самом деле крестил меня вскоре после рождения. Мать принадлежала к протестантской секте, которая была против крещения детей, так что они из-за этого поссорились, — епископ протянул руку, чтобы поднять Глашатая на ноги. Глашатай усмехнулся. — Представьте, тайный католик и скрытая мормонка ссорятся из-за религиозной процедуры, в которую оба они, как утверждают, не верят.
Перегрино был недоверчив. Это было слишком красиво: Глашатай вдруг оказывается католиком.
— Я думал, — сказал епископ, — что вы, Глашатаи Мертвых, отказываетесь от любой религии, прежде чем заняться своим, так сказать, делом.
— Я не знаю об остальных. Не думаю, что есть какие-то правила насчет этого, — их точно не было, когда я стал Глашатаем.
Епископ Перегрино знал, что Глашатаи не должны были лгать, но этот был очень уклончивым.
— Глашатай Эндрю, не найдется такого места во всех Ста Мирах, где католик должен был бы скрывать свою веру, уже три тысячи лет, с тех пор как были открыты межзвездные путешествия и были отменены ограничения на рождаемость, введенные на переполненной Земле. Вы хотите сказать, что ваш отец жил на Земле три тысячи лет назад.
— Я говорю, что мой отец позаботился о том, чтобы меня окрестили, ради него я делаю то, чего он не смог сделать в своей жизни. Это для него я поклонился епископу и принял его благословение.
— Но я благословлял вас.
«А он уклонился от ответа. И это значит, что мой вывод о времени, когда жил его отец, верен, но он не хочет обсуждать его».
— Хорошо, — сказал Глашатай. — Мне это нужнее, потому что он уже мертв, а у меня слишком много проблем.
— Пожалуйста, садитесь. — Глашатай выбрал стул у дальней стены. Епископ занял массивное кресло за своим столом. — Лучше бы вы не Говорили сегодня. Это произошло в очень неудобное время.
— Я не ожидал, что Конгресс это сделает.
— Но вы знали, что Миро и Уанда нарушили закон. Боскинья сказала мне.
— Я узнал об этом только за несколько часов до выступления. Спасибо, что вы их до сих пор не арестовали.
— Это светское дело, — епископ отмахнулся, но оба они понимали, что если бы епископ настоял, Боскинья подчинилась бы приказу и арестовала бы их, несмотря на просьбу Глашатая. — Ваше выступление причинило много горя.
— Похоже, что больше, чем обычно.
— И что, на этом ваша ответственность заканчивается? Вы только наносите раны, а лечить их должны другие?
— Это не раны, епископ Перегрино. Это хирургия. И если после я могу помочь в лечении боли, то я, конечно, остаюсь и помогаю. Я не могу дать анестезию, но стараюсь обеспечивать хотя бы антисептику.
