— А где Анастасия?
Настоятель покосился на него, хмуро проворчал:
— Негоже девке на людях появляться. Где ж это видано, девка до замужества с суженым повидалась, и даже обнималась? Это Реут, наездился по латинянским странам, насмотрелся тамошних обычаев…
— Серик сконфузился, и вонзил ложку в кашу. А про себя подумал, что латинянские обычаи вовсе и неплохи, и что не худо бы самому поглядеть на те обычаи. После трапезы монахи ушли, а Серик с настоятелем задержались, неспеша попивая духмяный монастырский медок. Настоятель, наконец, спросил:
— Што делать дальше будешь? На Киев пойдешь, под Рюрика, али как?
— На Москву пойду, к брату, — обронил Серик. — Войну и татьбу оставляю, займусь купеческим промыслом…
— Што, на Реутову казну рассчитываешь? — прищурился настоятель.
Серик высокомерно выпрямился, выговорил веско:
— Я сам три кошеля заработал! Да не чего-нибудь — а золота! Этого хватит, чтобы сразу дело широко поставить!
— Ну-ну, не кипятись… — примирительно протянул настоятель. — Реутова казна Анастасии по-праву принадлежит, потому как успел Реут завещать ей. Другое дело, как бы ты по неопытности не растранжирил казну-то?
— Не растранжирю! Я Реутову казну придержу в подвале, свои в оборот пущу, а там видно будет. Есть у меня задумка, как за год в пять-шесть раз оборот увеличить… — Серик прикусил язык.
Такую тайну даже настоятелю выдавать не следовало. Еще когда Горчак чертил копию чертежа Сибирской земли, Серика будто по голове ударило. Та река, что Обью прозывается, на полуночь уходит, и падает в полуночный Океан. Когда-то Серик на киевском базаре развесив уши слушал пожилого кормщика, с новгородцами ходившего на лодиях по Океану на восход. И там им повстречалась река, прямо-таки страшнее океана — поток в тридцать верст шириной, мощно и величественно изливающийся из дремучих лесов. Тот поход кончился неудачей; припозднились с возвращением, осенняя буря разметала и потопила лодии, мало кто уцелел. С тех пор новгородцы в те места не ходили.
Венчал настоятель Серика и Анастасию на другой же день. Серику показалось, что настоятель поскорее хочет их спровадить, будто опасается чего-то, но напрямую спросить постеснялся. В полупустом храме голос настоятеля звучал особенно торжественно и величественно. Серик будто в полубеспамятство впал — снова не понимал ни слова, и вновь в тело пришла никогда ранее не испытанная легкость.
Когда после венчания вышли на крыльцо храма, Серик с изумлением увидел перед воротами небольшой обоз: впереди сани, с какой-то поклажей в передке, тщательно прикрытой рогожами. К задку саней привязан на длинном чембуре оседланный Сериков конь. Сани были большие, позади поклажи лежал пышный ворох сена, покрытый одеялом из волчьих шкур. Позади стояло еще пара саней, и в них уже сидели шестеро монахов, под шубами у них посверкивали кольчуги. Серик все понял, сказал только, повернувшись к настоятелю:
— Сопровождение-то зачем? Неужто я свою Настеньку не уберегу? Да к тому же можно к купеческому обозу пристроиться…
Настоятель хмуро проворчал:
— Нынче купцы — хуже татей. А коли уж Реут не уберегся, так его дочь пуще глазу беречь надобно…
В санях лежало и Сериково оружие, стояла корзина с котом, а у монаха, державшего коней подуздцы, руки были расцарапаны в кровь и даже на лице, прямо под глазом, алели четыре борозды. Видать Мышата долго не сдавался. Но монах был невозмутимо спокоен. Серик машинально заглянул в корзину; кот еще не отошел от боя, щетинился и грозно порыкивал. Пока Серик облачался в юшман, Анастасия по-хозяйски устроилась на волчьих шкурах, укуталась в лисью шубу. Серик укрыл ее еще и своей шубой, а сам влез в просторный овчинный тулуп. И, отчего-то смущаясь, с заходящемся сердцем, уселся рядом с Анастасией. Монах, рассевшийся на сундуке с казной, будто на облучке, разобрал вожжи. Серик видел, как настоятель поднял руку, чтобы осенить крестным знаменем, но сани вильнули в сторону, и съехали на лед речки.
Зимний путь был неплохо накатан, а потому кони перешли на рысь. Серик смущался, знал, что надо как-то скрасить скуку долгого пути, о чем-то заговорить, но никак не мог переломить смущение. Монах вдруг обернулся, спросил:
— Сказывают, ты стрелец знатный?
— Сказывают… — неохотно обронил Серик.
— Ну, так ты положи лук под руку. Береженого, Бог бережет…
Серик дотянулся до мешка с оружием, прислоненного к высокому задку саней, достал лук в налучье, колчан, подумал немного, вытащил и самострел, положил рядом. Монах снова обернулся, сказал успокаивающе:
— Тут дорога не шибко оживлена. Путь потому хорошо накатан, много народу метель пережидали, да и опасались по тонкому льду трогаться, вот с утречка, и тронулись обозом. Теперь тут разве что раз в неделю купчики проезжать будут.
Снова замолчали, надолго. Скрип полозьев навевал сон, а Серик все не мог решиться начать разговор. Вдруг Анастасия просто и буднично сказала:
— Серик, расскажи про сибирский поход?
Серик помолчал, собираясь с мыслями, после чего начал рассказ. Поначалу у него получалось скупо и односложно, но когда дошел до толстого воеводы, увлекся, даже скинул тулуп и, поднявшись на колени, принялся оживленно жестикулировать. Анастасия слушала, затаив дыхание. Когда Серик повествовал о гибели Горчака с половчанкой, горестно всплеснула руками, и вовсе замерла. Даже монах возница, развернулся на сундуке и слушал краем уха, забыв покрикивать на коней, как водится. Так день и скрасился в разговорах о сибирском походе. Ночевали на постоялом дворе. После ужина Серик взял тулуп в охапку, громко сказал:
— Душно тут, пойду-ка я в сани!
Один из монахов поднялся, сказал:
— А у меня зарок — три года не спать в тепле, — и тоже вышел вслед за Сериком.
Серик, выйдя во двор, обернулся к монаху, сказал:
— Бывалый ты, сразу смекнул, что не к чему нам показывать на весь свет, что чего-то ценное мы сторожим…
Однако ночь прошла спокойно, да и следующие, пока ехали малоезжим, пустынным путем. Вскоре, однако, речка кончилась, дорога завиляла среди деревьев, во многих местах тут и там виднелись свежие затесы; видать дорогу часто переметало, и найти ее после метелей можно было только по затесам. Монах сказал, когда кони, отдыхая, шли шагом:
— Щас водораздел перевалим, на Оку выедем. А там и до Москвы рукой подать, да и путь невпример оживленнее, и про татьбу на Оке не слыхать было в прошлые годы.
Серик промолчал, потому как спал ночами в полглаза, и отсыпался днем. Анастасия вполне мирилась с молчанием и скукой, да и сама то и дело задремывала.
