Словно чья-то злая воля хочет уничтожить их и играет с ними, прежде чем убить. И еще какой-то странный голос…
Это голос сирены!
Дрифтер близко! Он сигналит. Вот он, в этом направлении!
Изо всей силы борясь с ветром, чтобы править на звук сирены, Гущин вглядывается в равномерно двигающуюся расплывчатую фигуру Цветкова. Слышит ли он? Понял ли?
Гущин кричит:
— Юра! Сирена! Дрифтер!
И еще громче, срывая голос, до боли в горле, стараясь пересилить все ураганные звуки, он кричит что-то нечленораздельное, чтобы услышали на судне.
Надо править туда. Но куда? Звук сирены, кажется, слышен с другой стороны.
Нет… Он доносится разом со всех сторон. Он слит с голосами шторма и почти неотличим от них.
А может быть, это просто один из голосов урагана?
Гущин напрягает слух.
Гудят и ревут вода и воздух, воют по-волчьи, вопят человеческими голосами, в них гул, и рокот, и звук сирены — звуки множества сирен с разных сторон…
Руки совсем закоченели. Он дышит на них, но дыхание не греет. Он машет руками, сгибает и разгибает пальцы, но двигать ими трудно, страшно трудно! И все же он держит руль. «Если я уж ничего не сделаю, если нам придется умереть, пусть Юра не знает, что сирена только почудилась… Может быть, он не понял этого? И умереть легче с надеждой…»
Он не знает, что думает в этот момент Юрий. Но поражается, как может Юрий работать. Кажется, перешли уже все пределы выносливости…
«Словно ему адреналин впрыснули! Или воля к жизни, ответственность за жизнь друга сильнее всяких впрыскиваний и сами повышают отделение адреналина в организме, если нужно? Конечно, так. Он ведь говорил: отделение адреналина увеличивается в моменты боя, опасности, состязаний…»
А лодку несет — она взлетает на головокружительную высоту и падает и бездну.
Гущин сидит, как на гигантских качелях. Вверх-вниз. Еще. Напротив мелькает, поднимаясь и опускаясь, фигура Цветкова…
Пустота, полная тьма, тишина. Потом опять явь. Гул, рев, тьма, взлет и падение. И руки все-таки держат руль, правят машинально.
И опять провал.
Вот уже не так страшно ревет ураган. Мягче, плавнее качают качели.
Становится теплее. Да, ласковая теплота… Неодолимый сон… И качка не мешает. И зачем бороться со сном?
И вот полное небытие…
Глава 5. В неизвестном месте
Гущин застонал от боли.
Он лежал с закрытыми глазами и прислушивался, где болит. Но это нелегко было определить. Нестерпимо саднило все тело. Кажется, сильнее всего болели спина, руки и ноги.
Он осторожно дышал. Когда лежишь совсем неподвижно, сдерживая дыхание, не открывая глаз, как будто боль легче.
Но как спокойно! Лодку уже не качает. Неужели кончился шторм?
Полная тишина. И как тепло!
Он чуть-чуть приоткрыл глава. Дрожащая радужная сетка ресниц мешает смотреть. Неужели он увидит опять синеву моря и блеск солнца?
Нет. Вообще нельзя сразу понять, что он видит.
Дневной свет. Комната. Обыкновенное прямоугольное окно, нисколько не похожее на иллюминатор. Грубо сколоченный деревянный стол… Стулья… Нет, табуретки.
…Так, значит, их все-таки спасли… Надо сейчас же связаться с редакцией!
Он широко раскрывает глаза. Оштукатуренные, не очень светлые стены. Разве на судах бывают такие?
Он слегка поворачивается. И вскрикивает от пронизывающей боли.
Открывается дверь. Входит капитан Платов и говорит:
— Ну, очнулись? Очень больно?
— Да, — со стоном отвечает Гущин и видит, что это вовсе не Платов. Это даже ничем, кроме роста, не похожий на него человек.
С виду он пожилой, сухой и крепкий, синие глаза неподвижны, а голос напряжен, негибок, как у научившегося говорить глухонемого. Одет он в черный, наглухо застегнутый сюртук.
Человек подходит к Гущину улыбаясь, но улыбка у него какая-то неподвижная.
— Где мой товарищ? — тревожно спрашивает Гущин.
— Недалеко, — отвечает вошедший, — в соседней комнате. Он отделался легче, чем вы. Вы когда-нибудь выигрывали крупно в лотерею?
— При чем здесь лотерея? — удивляется Гущин.
— При том, что вам невероятно повезло, — говорит незнакомец. — Вы выиграли жизнь, тогда как был один шанс из миллиона.
У него заметный иностранный акцент, но говорит он по-русски довольно правильно.
— У меня сильные боли, — пожаловался Гущин.
— Пустяки, — отвечает собеседник. — У вас только все тело покрыто ссадинами, ушибами. Но ни вывиха, ни перелома, никакого серьезного повреждения, Я сделал вам перевязку. Вот примите-ка вторую порцию лекарства — это будет и последняя.
Он берет со стола склянку и наливает из нее в столовую ложку бесцветную жидкость. Гущин проглатывает безвкусное лекарство. При этом ему приходится высоко поднять голову — опять очень больно, он с трудом подавляет стон.
— Вы судовой врач? — догадывается Гущин.
— Почему судовой? — удивляется собеседник. — Я никогда с судами дела не имел.
— Как не имели? Ведь вы и сейчас на судне?
— На каком судне? — изумляется собеседник. — Я говорю: с судами дел не имел, где судятся.
— Да не судебный, а судовой!.. О, как больно!
— Потерпите, скоро пройдет.
— А где Миронов? И куда мы идем?
— Никуда не идем. Вы лежите…
Превозмогая боль, Гущин сел на койке.
— …теперь вы сидите, а я стою. И никакого Миронова здесь нет. Вашего товарища зовут Юрий Михайлович Цветков.
— Совершенно верно! Он жив?
— Вполне. Здоровье удовлетворительное. Даже лучше вашего.
— Я могу его видеть?
— Обязательно. Сейчас будем обедать. Вы ведь еще ничего не ели.
— О да!
Несмотря на боль, Гущин почувствовал сильный голод.
— Но мы не на дрифтере? — осторожно спросил он, уже догадываясь, что тут что-то не так.
— На каком дрифтере? Вы у меня в доме.
— В доме?
Гущин огляделся. Как же он раньше не сообразил! Действительно, ничего похожего на судно.
…Гудел и бесновался шторм, была морозная мгла, бешеные валы, смерть летела в лицо. Потом — провал, пустота. И пробуждение здесь… Но где же?
Хозяин как-то странно улыбнулся и пристально посмотрел на него неподвижными глазами.
— Вы мой гость, — ровным голосом произнес он, — а я еще не слышал от вас вашего имени.
Гущин смутился.
— Ничего, — сказал хозяин, — я уже знаю от Юрия Михайловича, что вас зовут Лев Петрович Гущин. А меня… Пойдемте обедать! — перебил он себя, открывая дверь в соседнюю комнату.
Боль как будто и вправду стала легче. Во всяком случае, Гущин забыл о ней, когда увидел Цветкова, живого и невредимого, если не считать большого сизого подтека под заплывшим левым глазом и крупной шишки с той же стороны. Минуту они смотрели один на другого, потом бросились друг другу в объятия. Может ли быть большая радость, чем увидеть живым друга, с кем уже простился навсегда?! Резкое движение вызвало сильную боль, но Гущин не обращал на нее внимания и смотрел, смотрел на Цветкова, в его светлые внимательные и ласковые глаза.
