Бледная молния вспорола небо над шпилями колоколен.
И тут до него дошло.
- Они ее схватили, - сказал Феличе, возвращаясь. - Вот прямо тут. Удивительно, как не убили до смерти.
- Кого?
- Алису.
Феличе смотрел в упор, прозрачными, без всякого выражения, глазами. В кронах лип принялась голосить успокоенная горлинка.
- Вы с ума сошли? - спросил Хальк тихо.
- Это вы спятили. Я же предупреждал: только стихи. А вы? Сказочник...
Последнее Феличе выговаривал уже на бегу, вниз, по крутым, как кошачьи спины, улочкам старого - очень старого! - Эйле.
Церемонии прервались только в середине дня, в самую жару, когда на коричневатой брусчатке кляшторного двора не осталось ни единой тени. Лишь у монастырских стен, где над снятыми с Храма Кораблей барельефами наклонялись вековые липы. Но туда верники боялись забредать и в полдень. Адам Станислав обогнул здоровущий храм Троекружия Мечного и вышел к старому кладбищу. На нем уже никого не хоронили, и все, кроме нескольких парадных могил, заросло глухим бурьяном. Как раз между храмом и кладбищем был закуток, в котором помещалась часовенка. Имя ей было Слеза Господня, потому что из стены по белым растресканным кирпичам сочилась тонкой струйкой вода. Адам Станислав машинально подставил ладонь. Пальцы окропило липким и розовым.
- О черт, - сказал он, лизнув. Собрался вытереть руку о сутану, но вовремя вспомнил, что сутана белая, праздничная, и такого кощунства не вынесет. А вино было!.. С легким, но отчетливым запахом, с терпким вкусом. Даже не знаток мог определить "иулианну" урожая пятьсот седьмого года. Только жажду таким не утолишь, сладкое слишком. Адам Станислав с веселым ужасом понял, что воды сегодня в стенах кляштора не сыщешь, разве что в закристье, но там отдыхает между церемониями мессир де Краон, каковой суть Одинокий Бог и генерал ордена.
Делать было нечего. Прелат напился "иулианны", и в голове легко зашумело. И стало понятно, что не зря, ох, не зря в фонтанах вино: без него праздник Тела Господня не выстоять.
На колокольне отзвонили час пополудни, и в кляштор стали впускать верников. Желающих своими глазами узреть Господа было хоть отбавляй, монастырской страже приходилось туго, потому как истовые ревнители лезли через стены, висли на деревьях, и даже стрельница сторожевой башни послужила насестом для трех примерно десятков любопытных. Среди них Майронис с удивлением обнаружил достойных размеров матрону. Мелькнула мысль, что этой даме бы арбалет, и половина чиновников Канцелярии ляжет не отходя от собора. Но чиновники отдыхали, им службы стоять без надобности: очень удобно, когда сам Господь выдает индульгенции.
Басовито ударил колокол, звук запутался в густой листве, поплыл, мешаясь со сладковатым ароматом позднего в этом году цветения. Майронис вздохнул: начиналось собственно то, чего ради и ломились в Духов кляштор люди. Нужно было идти. Он подставил напоследок ладони под липкую мускатную струю, брызнуло вино, таки кропя сутану.
Пустое, думал он, выбираясь на песчаную дорожку, ведущую к храму. Все пустое и суета сует. День сегодня такой... что-то должно случиться, висит же в воздухе, дрожит над липами, над тяжелыми золотыми куполами... Прошелестел, не заслоняя солнца, мимолетный дождик, и пространство между деревьев заиграло, вспыхнуло призрачной радугой, про которую в этом мире прочесть можно было только в сказках - если таковые удавалось достать. У самого края кладбища Адам Станислав наткнулся на незнакомую, совсем еще свежую могилу и долго стоял, не в силах понять, что же так поразило его в столь привычном сочетании предметов.
Цветок липы, зацепившись за овальный медальон, слегка искажал изображенное на нем женское лицо. А внизу - имя и дата. Одна. Не поймешь, рождения или смерти. "Алиса да Шер-Ковальская. 1889". Чугунная низкая ограда, мраморный крест... и сугроб снега с замерзающими на нем багровыми розами.
- Огни, плошки гаси-ить!!..
Пряничное окошко было открыто по случаю жары, и голос ночного сторожа, помноженный на стеклянистый звук колотушки, доносился чисто и звонко. Захлопывались окна и двери лавок, протарахтела по брусчатке одинокая карета. Быстро темнело. Сполохи над Твиртове стали из голубых малиновыми, далекие и отсюда совсем не страшные. Над ребристыми, словно вырезанными из черного бархата крышами вставала розовая, дырчатая, круглая, как головка сыра, и такая же огромная луна. Отогнав настырного комара, Алиса уже собиралась закрыть окно, когда сверху, с крыши, послышались стук и чертыхание, и сорвавшаяся черепица, проехавшись по жестяному желобу, бухнулась в сад.
Следом пролетело еще что-то объемистое и темное и закачалось на уровне окна. Алиса отпрянула. Лишь секунду спустя она поняла, что это парень болтается на веревке, а веревка, не иначе, привязана за фигурную башенку, украшающую угол крыши. Трубочисты разлетались... Он висел на фоне луны и медленно поворачивался. Луна мешала разглядеть его во всех подробностях, было ясно только, что он тощий и встреханный. И, кажется, неопасный. Алиса отставила подвернувшийся под руку кувшин для умывания, которым собиралась незнакомца огреть.
- Ослабеваю! Руку дай... - просипел он задушенным голосом.
Алиса рывком втащила незадачливого летуна в спальню.
- Ну? - не давая опомниться, спросила она.
Парень стоял, преклонив колени, и тяжело дышал.
- Высоты боюсь! Никто не поверит.
- Тогда зачем лез?
- За тобой.
Возможно, он сказал бы еще что-то, но тут в двери стала ломиться разбуженная стуками экономка. Сцена становилась классической. Алиса одним движением захлопнула окно, полагая, что через него Эмма веревки не заметит, и тем же движением закрутила ночного гостя в пыльную камку балдахина. Он сопел там, чихал и возился, пробуя устраиваться, но она надеялась, через складки ткани это не очень слышно. Алиса подбежала к двери и растворила ее.
- Ах! - Эмма, в шали, наброшенной на ночную рубашку, и чепце, испуганно пробовала заглянуть через Алису в спальню. Двери были узкие, Алиса стояла стеной. - Тут что-то стукнуло!
Алиса на показ зевнула:
- Мышь. Я запустила в нее туфлей.
- Мышь! Ах! - ключница сделала шаг назад. - Не может быть. Завтра же одолжу у соседки кошку. Ах! У нее такая кошка!
Алиса зевнула еще шире, намек был более чем понятным.
- Ах, мона. Извините меня. Но такой грохот, такой грохот...
Алиса захлопнула дверь. Парень в балдахине сипел и кашлял. Оказалось, что он умирает от смеха.
- Ах, мона! - он сложил руки у живота и возвел очи горе. Алиса зажала рот ладонью. - Это ваш дракон? Я думал, адепты серьезнее. Или она убивает вязальной спицей?
Алиса вытряхнула наглеца из занавески, села на кровать и отчеканила:
