Подташнивало его и от постоянных разговоров «про баб» со смакованием подробностей. Он не был ханжой, но считал, что есть вещи, о которых не стоит распространяться. А сексуальные эти разговоры повторялись каждый день. Мужики, лишенные привычных пивбаров, самогона в гараже и телевизора с политическими новостями, вели их азартно, взахлеб, с шуточками и прибауточками — и не было другой темы для обсуждения.
Вышло так, что повальная «сексуализация» умов повлияла и на изменение его отношений с Анной. Хотя он и старался всячески привлечь ее внимание, движимый скорее не чувством, а азартом («комплексом Дон Жуана», как характеризовал для себя это качество сам Виктор), девушка не проявляла к нему особенного интереса, хотя и поддерживала беседу и не отказывалась от его общества. Конечно, разница в восемь-девять лет в таком возрасте кажется большой, говорил себе Белецкий, но попыток своих не оставлял, увлеченный этой игрой. И все-таки он не ставил себя на одну доску с остальными мужиками, хотя прекрасно понимал, что доска-то такая же, только, может быть, более гладко оструганная…
А отношение к нему Анны изменилось после одной из поездок на платформе. Он, как всегда, стоял рядом с ней у борта, негромко рассказывая какую-то историю, которых у любого журналиста в избытке. Анна рассеянно смотрела на тянущиеся за бортом ряды подросших и окрепших «блинчиков» и слегка улыбалась не очень веселой улыбкой. Внезапно в ним повернулся парень с жирными, словно вымазанными маслом волосами и заведенной здесь, на сельхозработах, жидкой бороденкой. Одет был парень в салатного цвета куртку со множеством карманов и карманчиков, закрытых на «молнии» и кнопки, широкие синие шаровары «а-ля запорожский казак», на ногах имел добротные кроссовки из телевизионной рекламы фирмы «Рибок», а на шее разноцветный узкий ошейник, явно связанный кем-то из женской части «ограниченного трудового контингента». Раза два или три видел его Белецкий в той, прежней жизни, у винного отдела гастронома да у бочки с пивом, что все лето проторчала на пустыре, а уже здесь услышал, что парня называют то «Киней», то «Халявщиком».
— Слышь, чувак, — сказал Киня-Халавщик, обращаясь к Виктору, но глядя при этом на задумчивую Анну, — ты вот эти разговоры разговариваешь каждый день, ты уже достал своими разговорами, слышь? Ну че ты к солнешке этой привязался со своими разговорами? Ты че, радио, что ли, или телевизор? Ну че ты ей вкручиваешь, дядя? Небось, жинке такое не вкручиваешь, небось, жинку-то так не достаешь.
Белецкий никогда не отличался хорошей реакцией. Он относился к числу представителей того самого «остроумия на лестнице», когда удачный ответ приходит в голову слишком поздно. Не на месте события, а именно на лестнице, когда уходишь без слов, а в пространстве между пятым и четвертым этажом тебя вдруг осеняет — но поздно уже вернуться и отбрить обидчика, потому что дорога ложка к обеду и дорого слово к месту; а возвращаться и метко отвечать — бессмысленно, потому что там, в компании, уже забыли о том, что говорилось пять минут назад.
Пока Белецкий соображал, что ответить, Киня-Халявщик нехорошо ухмыльнулся и добавил:
— Ты или займись девушкой по-серьезному, а не разговорами, или отвали, дай другим заняться. Такой товарец пропадает!
Больше он сказать ничего не успел, потому что после неожиданного удара Белецкого отшатнулся к борту и свалился с платформы, зацепив ногой громко захрустевший «блинчик». Платформа тут же остановилась и Халявщик забрался обратно, громко обещая расправиться с Белецким, но его быстро утихомирили.
— Получил — и поделом тебе, поделом! — затараторила бойкая женщина, стоящая рядом с испуганной Анной. — Чего к людям пристаешь? Совсем совесть потерял!
Ее поддержали другие, Петрович призвал соблюдать дисциплину, широкоплечий бородач посоветовал Кине не лезть не в свое дело — и Киня умерил свой пыл, хотя и пробурчал что-то насчет того, что обломает Белецкому рога.
Инцидент не получил никакого продолжения, но Анна теперь старалась проводить время в обществе Белецкого, полагая, наверное, что он сможет защитить ее от приставаний.
Вот так и вышло, что в своей березовой роще Виктор все чаще бывал вместе с Анной. Временами и он заходил к ней в гости, и они гуляли возле ее дома, который стоял рядом с песчаным пляжем, полукольцом огибающим морскую бухту со спокойной прозрачной водой…
Солнце уже скрылось за лесом, в наступивших сумерках белели стволы берез.
— Как здесь тихо, — задумчиво сказала Анна. — Закат погас — и все замерло.
— Я сижу один. Закат погас… — медленно начал Белецкий. — В дверь души стучатся в поздний час путники, окутанные тьмой: неосуществленные надежды с болью возвращаются домой…
— Ух ты! — Анна посмотрела на него с уважением. — Сам сочинил?
Белецкий засмеялся.
— Нет, что ты, это до меня сочинили. Тагор.
— Тагор… — Девушка пожевала травинку. — Что-то, кажется, слышала. Из древних, да?
— Да уж не так, чтобы из очень… — Белецкий вздохнул. Анна была представительницей нового поколения, которое выбирало не Тагора, а «Пепси». — Впрочем, я тоже что-то такое пытался изобразить в молодые годы. — (Не мог он удержаться от желания слегка распустить перья перед девчонкой, пусть даже и не без иронии над собой.) — Помню, закату тоже уделял внимание. «В небе закат догорал… Молча поля засыпали… Птицы ночные летали… м-м… Грустный мотив умирал… Шел, одинок и устал, музыку слушал печали… Мглою окутались дали — смерть начала карнавал…» И так далее, строф десятка полтора, не меньше. — Белецкий на некоторое время погрузился в воспоминания и вдруг встрепенулся. — Между прочим, сейчас вот вспомнил несколько своих строк, тоже давних, и, по-моему, вполне могу потягаться с Нострадамусом. Вот, послушай: «И возникнут у края — В урочный час. Пусть забирают — Нас»… Как тебе? Чем тебе не пророчество? Край — это ведь та самая окраина городская, откуда нас умыкнули.
— Господи! — Анна поежилась. — Нашелся Нострадамус на наши головы. Ну скажи, Витя, ну что они такие, ну сколько это еще будет продолжаться? Голос ее задрожал. — Почему они нам ничего не объясняют?
Белецкий осторожно положил одну руку ей на плечо, другой нежно провел по светлым волосам, по щеке, вытер мокрые ресницы девушки.
— Возможно, еще объяснят. Хотя мое мнение такое, что никто нам ничего объяснять не будет. И так ведь все понятно: они создают нам условия для приятной жизни, а мы работаем. Ты — мне, я — тебе. Взаимовыгодное сотрудничество. И длится оно будет, естественно, по мере необходимости.
