Ознакомительная версия.
– Ты хочешь привести сюда собаку? – слегка удивилась Наталья Семеновна скорее тому, что еще может в сложившейся ситуации удивляться, нежели идее подруги, в которой, как ни странно, ей почудилось рациональное зерно. Ведь в самом деле, им обоим было о чем вспомнить.
Варвара Моисеевна отрицательно покачала головой и продолжала:
– Нет, хотя я и понимаю, что маленькой моей еще более одиноко, чем нам. Я о другом. Вот сидим мы здесь вроде бы втроем, пьем как бы за здоровье твоей дочери, а она на именинницу совсем не похожа.
– Еще бы, – вздохнула Наталья Семеновна. – Она, вообще, не к столу будь сказано…
– Вот и я о том же! – подхватила подруга. – Давай и ей нальем!
– Как это? – снова удивилась Наталья Семеновна, но уже по ходу дела. – Куда, в капельницу, что ли? Боюсь, что тогда за ее здоровье нужно будет не пить, а бороться…
– Ну зачем же сразу в капельницу! – возмутилась Цугундер. – Разве я не понимаю, что внутривенное питание нельзя путать с внутривенной закуской! Есть и другой способ порадовать ее организм.
– Какой способ?
– Клизма!
У матери Саньковской округлились глаза, а ее дочь внутренне содрогнулась и вообразила, что в ужасе закрыла глаза.
– Извини, подружка, но ты, кажется, перебрала, – холодно произнесла Наталья Семеновна.
– Отчего же, – не согласилась с ней Варвара Моисеевна. – Заодно и желудок ей промоем. От шлаков.
– Ты бы лучше себе мозги промыла. От шлаков.
– Нет, Наташа, я дело говорю, ты сама подумай, ведь никто ничем не рискует, а это может вернуть ее к жизни!
Наталья Семеновна обратила взор на подругу и постепенно отчужденность в ее глазах сменилась сомнением, которое, если правду говорят, есть первоисточник любого открытия. Засомневался Лобачевский в геометрии Евклида, ковырнул поглубже да вытащил на свет божий неевклидову геометрию, показалась Дарвину библейская версия происхождения человека подозрительной и родилась теория эволюции видов. Примеров, короче, великое множество и вскоре колебание во взгляде матери Марии сменилось решимостью.
– Что ж, ты права, – промолвила она. – Мы ничем не рискуем.
Спустя короткое время Саньковская почувствовала как ее тело перевернули на живот и приподняли. Вскоре через пуповину к эмбриону устремились первые капли дешевого портвейна, и желание сгореть от стыда сменилось менее самокритическим. В самом деле, важен ведь конечный результат, а ей так хотелось забыться и расслабиться.
Мысли о потенциально мрачном будущем подернулись дымкой оптимизма, который был следствием жизненного опыта, подсказывавшего, что рано или поздно все разрешается и проблемы нужно решать в процессе их возникновения, а не подходить к ним, изможденной борьбой с тяжкими предчувствиями. Мария ощутила нечто вроде невесомости, и это опять повернуло течение ее мыслей к местопребыванию мужа, но теперь Космос – Великий и Ужасный, не пугал ее холодными и колючими гвоздями звезд, забитыми в крышку гроба, обтянутого черным крепом. Сейчас он представлялся ей мягким плюшевым мишкой в костюме звездочета. Далекие светила чужих планет были бриллиантовой пылью, рассыпанной щедрой рукой доброго волшебника…
Спиртное ли, любящее ли сознание было тому причиной, но, представив себя космонавтом, Мария погрузилась в анабиоз, то есть, попросту говоря, уснула. Эта ассоциация породила странный сон, в котором все было на редкость реальным.
Саньковская вдруг почувствовала, как чья-то рука дергает ее за плечо, а голос Длинного, в котором присутствует изрядная доля истерии, звучит над самым ухом:
– Проснись, Семен! Семен, если ты мой друг, ты должен проснуться! Семен!!!
Она будто бы открывает глаза и видит над собой перекошенную физиономию Длинного, у которого даже зрачки вытянулись, словно у кота.
– Чего тебе? – с трудом разлепила Мария пересохшие губы и ощутила, как разламывается голова от выпитого, если так можно назвать способ, каким она употребила алкоголь.
– Я не знаю, чего нам подмешали в Горелова, но я больше этой гадости пить не буду!
– Опять Горелов? – лениво удивилась Саньковская. – Так ты из-за него меня разбудил?
– О, если бы это был твой Горелов! – могло показаться, что истерика в голосе Длинного сменилась мечтательностью, но на самом деле это была странная смесь интонаций, которая может разве что присниться. – Теперь это ты!
– Я?! Где? – Мария и раньше подозревала, что психика Длинного весьма и весьма нуждается в дополнительных опорах, которые с трудом заменяли золотые рыбки, но не ожидала, что этот факт настолько глубоко запал в ее подсознание, чтобы еще и сниться.
– Встань и посмотри!
Саньковская с трудом начала поднимать свое тело, порядком отвыкшее от родного сознания, а Длинный тем временем продолжал испуганно молоть несусветную чушь:
– Проснулся я, значит, по нужде, вспомнил о котлетах и подумал: «Как же они их без сухарей лепить будут?» Взял, короче, самую черствую буханку да и швырнул им вместе с рецептом. Потом вернулся, но заснуть уже не мог. Не давала мне покоя мысль, где бы еще раздобыть косточку, чтобы они сделали нам котлеты по-киевски…
– Кто они? – несмотря на протестующий вестибулярный аппарат, Марии все же удалось встать на ноги.
– Ну ты, друг, даешь! Сальмонелла твоя, кто же еще!
Слово было смутно знакомым, и Саньковская на всякий случай кивнула:
– Ага. Что дальше?
– Чем дальше, тем ближе… – лицо Длинного исказилось невиданной гримасой, сделавшись похожим на морду лошади, у которой случился припадок агорафобии.
– Кто ближе?
– Ты! – выдохнул Длинный на ухо Марии.
Она дернулась, отчего перед глазами замелькали черно-радужные круги, и отстранилась:
– Отвали, псих!
И тут на экране монитора увидела своего мужа. Он шел к ней в нелепом комбинезоне под странным жемчужным небом на фоне не то рассвета, не то заката, глупо, так по-родному улыбаясь.
– Сенечка! – вне себя закричала Мария.
И проснулась.
Пятница, 22 декабря 1995 года
Утренний чау-чам не лез в горло, но отнюдь не потому, что шевелился. Траха распирало одно, но могучее желание – совокупляться. Да так, чтобы и умереть во время этого процесса. Причин такой самоубийственной жажды оставить семя в телах соотечественниц было две: одна из них заключалась в том, что наступал первый день полового цикла, а вторая воплотилась в звездолете чужаков. При взгляде на него профессора охватывал неодолимый, какой-то спазматический ужас, а страх, как известно, для всего, хотя бы отдаленно живого, является наилучшим афродизиаком.
После того же, как принесли расшифровку последнего требования, тело Траха начало корчиться в жутких позах, весьма схожих с любовными, а тестикулы подкатили к дыхательному клапану. Да и как было такому не случиться, когда чужаки не только разукомплектовали и, скорее всего, сожрали парламентеров, но и однозначно дали понять, что впредь собираются питаться летающими домашними животными с Мяузлы, притом в молотом и поджаренном с крошками, образцы которых прилагались, виде.
Ознакомительная версия.
