— Надо, — сказал Федунов. — Но не с жалобы и не с партизанских действий. У тебя совесть заговорила — пусть и у остальных заговорит.
Сказал — и вышел из машины.
Улицы пустели.
Бессонная ночь, день, перегруженный потрясениями, событиями и разговорами, налили все тело болью и тяжестью. Глаза жгло.
— Я проиграл, — пожаловался Виктор комиссару Белову, едва различимому на заднем сиденье. Пожаловался своей совести, главной ее части. Тому, что приближалось много лет и вот, в эти короткие стремительные дни и ночи, обрело такой облик.
— Ну ты даешь! — возмутился Василий Андреевич. — Ничего ты не проиграл.
— А что выиграл?
— Дело выиграл, — со смаком выговорил Белов.
— Какое дело….. — Виктор еще сбавил ход, — все равно не будет старого кладбища…
— Ничего. И на новое придут люди… Когда мы им понадобимся по-настоящему. А пока — пока…
— Что?
— Да прав этот обкомовский. Разучились по-настоящему думать, по-настоящему чувствовать. И то сказать — сколько били, сколько от самостоятельности отучали, что мозги полу ребячьи… Но ничего. Никуда не денешься. Дети взрослеют, если их не убьют молодыми. А этого…
— Там, у вас, сведения точные? — как мог быстро спросил Виктор.
— Я бы тебе объяснил, — посетовал Белов, — да вот не положено… И слишком долго объяснять. А вот чувствуешь ты и так правильно.
— Толку-то… — сказал сам себе Виктор.
— Не поставь ты все вот так, резко, на карту — никто бы не шелохнулся. А так — есть дело. Есть начало.
Виктор помолчал, кусая губы, чтобы не заснуть за рулем.
— А теперь давай прощаться. Мне пора. Как знать, может, не скоро… — сказал Белов, и Виктору показалось, что случилось невозможное: голос комиссара дрогнул.
— Куда ты, — зачем-то спросил Кочергин.
— Куда-куда… Сейчас — к выборным… А там и на Солонцы. С новой компанией знакомиться…
— Может, я что-то еще могу?
Виктор почувствовал, что Василий Андреевич улыбнулся. И, кажется, сказал:
— Сирень мне посади на Солонцах. Белую. Очень люблю, понимаешь… А ты у меня один остался.
Тихо-тихо Виктор проехал еще сто метров, зарулил во двор и, едва выключив зажигание, бессильно повис на баранке.
В ту же секунду он уснул и провалился в бездну, и все глубже и глубже погружался в страшное, никогда не испытанное одиночество, в котором нет и никогда не будет глаз, и рук, и волос дорогой, единственной, истинного смысла бытия…
— Папа, ты спишь, что ли? — спросила Наташа.
— Да, — прошептал Виктор, не двигаясь, — чуть-чуть…
— Ну так давай пойдем в дом…
— А если не сплю? — спросил Виктор Кочергин, поднимая голову.
Сергей Казменко
МНЕ ЗДЕСЬ НЕ НРАВИТСЯ
— Мне здесь не нравится, — сказал он голосом, полным уныния.
— Почему? — старательно удивился я. — По-моему, городок у нас неплохой.
С улицы донесся звук выстрела, и он вздрогнул, плеснув пива себе на брюки. Я сделал вид, что ничего не заметил, и, повернувшись к стоявшему за стойкой Клемпу, спросил:
— Адвокат Кабриди еще не заходил?
— Нет, Гайт. Я слышал, его утром застрелили. Ты разве не знаешь?
— Неужели? — я изобразил некоторое удивление. — А кто?
— Говорят, ребята Макирра. Всадили в него с десяток пуль, пока он садился в свой кар.
— Говорил я ему, что не стоит с ними связываться, — сказал я и, повернувшись к Лиммелю, добавил вполголоса: — Не повезло вам, приятель. Через Кабриди можно было бы сбыть ваши камешки.
Вид у Лиммеля был никудышный. Даже в полумраке бросались в глаза бледность его лица и затравленный взгляд. С ним можно было кончать, но я не торопил события. Я слишком устал за этот проклятый день, мне не хотелось трогаться с места, хотелось расслабиться и еще немного посидеть в прохладе, потягивая казенное пиво и дымя казенными сигарами. И мне доставляло какое-то мстительное удовольствие наблюдать, как на бледном лице Лиммеля временами появлялась заискивающая полуулыбка, когда он ловил на себе мой взгляд.
— Да, Гайт, чуть не забыл, — сказал мне Клемп доверительным шепотом. Я и не заметил, как он подошел сзади. — Тут забегал паренек от Яглафа. Они ищут какого-то типа в белом плаще. Просили свистнуть, если объявится.
Клемп умеет шептать так, что слышно на другом конце города.
Бедняга Лиммель окаменел и стал медленно погружаться под стол.
— Да вроде я видел какого-то чудака в белом плаще, — поспешил сказать я. — Часа два назад он садился в кар напротив лавки Литса.
— Интересно, на что он надеялся. По дороге на Патинку Яглаф всегда был хозяином.
— Спасибо, что вы меня не выдали, — одними губами сказал Лиммель, когда Клемп вернулся к себе за стойку.
— Не стоит, приятель. Просто я не очень люблю Яглафа. Как стал его племянник шефом полиции, так все этому мяснику с рук сходит.
— Ну у вас тут и порядки, — Лиммель тяжело вздохнул. — Ну как можно так жить? На улице показаться боязно.
— Порядки как порядки, — буркнул я. — Не хуже, чем в других местах.
Порядки ему наши, вишь, не нравятся, со злобой подумал я. Ну и сидел бы тогда дома. И слово-то какое выбрал — боязно. Вот-вот в штаны со страху наложит, а туда же — боязно ему. Сказал бы еще “небезопасно”.
— Нет, я просто не понимаю, — вдруг быстро заговорил он. — Ну как вообще можно так жить? С утра до вечера пальба, убийства, насилие, перестрелки…
— Ночью еще хуже, — флегматично вставил я.
— …полиция преступников покрывает, убитый лежит прямо на улице, и все проходят мимо…
— Приедут из морга, заберут. Это их забота.
— Но я же не смогу здесь жить! — воскликнул он и закрыл лицо ладонями. Я не стал его разубеждать. Он был совершенно прав. Он здесь жить не сможет, это совершенно точно.
А ведь сперва он показался мне стоящим человеком.
Когда рано утром я вышел на него у заброшенных складов, то поначалу даже подумал, что он и сам, без моей помощи способен выкрутиться. Его белый плащ был вымазан в грязи, руки покрыты ссадинами, он сильно хромал на правую ногу, но в глазах его я не заметил ни малейшего следа паники. Это меня и обмануло. И только полчаса назад, когда сидя напротив меня в этом погребке, он снова попытался сглотнуть таблетку, я понял, в чем дело. Хуже нет, когда человек переходит на такие средства. Значит, он не верит в себя и готов на любой поступок, чтобы только избавиться от давящего чувства страха. Нет, он, конечно, не сможет здесь жить. Просто потому, что такие люди здесь не нужны.
