— Алоха! Алоха! Алоха!
Сверкали белозубые улыбки, влажно лоснились призывные губы, счастливое пламя метали подведенные глазки. Гостям надели леи из крупных шафранового оттенка цветков плумерии. Казалось, что только их, единственных на свете, ждали тут с таким нетерпением. Отбросив плавным движением смоляную тяжелую прядь, упавшую на предплечье, полинезийская богиня коснулась Ратмира горячей щечкой, нахлобучила ему на лоб венок из папоротника и орхидей и потащила к эстраде.
На счастье, а может и на беду, навстречу летела, бередя душу, тягучая и страстная «Алоха-Оэ»:
В разлуке любовь моя будет с тобою
Всегда, до новой встречи…
Ратмир наизусть помнил слова, напетые несчастной Лилиукалани. Последняя гавайская королева умерла, так и не увидев свободы, в родовом дворце «Небесной птицы». Любовь и тоска подарили ее песне бессмертие.
Шестиструнные гитары рыдали в сильных пальцах оркестранток. Крупные и тяжеловесные матроны в алых, украшенных белыми ожерельями леи одеждах до пят, пританцовывая на месте, перебирали стонущие струны, заставляя их то быстро трепетать надрывным тремоло, то таять протяжной трелью, тягучей и сладостной, как нектар, что истекает ночами из пестиков гибиска, бесстыдно выгнутых пред ликом Луны.
Несказанное очарование Гавайев навевало томление и печаль. Солоноватая судорога нежно перехватила горло.
Борцов догадывался, что последует дальше. Сладострастная хула с дрожанием живота и полноватых бедер, едва прикрытых торчащей соломой, глотание огня, псевдоритуальные танцы, в которые постепенно вовлечется весь зал, свадебные мелодии, любовные серенады. Репертуар «Лyay» отличался тем же постоянством, что и меню: поросенок с ананасными ломтиками, запеченный в банановых листьях, острые жареные цыплята терияки, махимахи с орехами, липкий от спелости ананас и непременный коктейль «Голубые Гавайи», синий, как сливная вода в самолете.
Ничего не хотелось… Былая приподнятость, взвихрившая неясные упования и обманчивые надежды, стремительно уходила отливной волной.
В разлуке любовь моя будет с тобою…
Авентира тридцать третья
Долина царей, Луксор, Египет
Ладья, изогнутая как убывающий месяц, скользила по темным водам Небесной реки. И была эта река безбурным потоком в подземном канале. Стены, невидимые в ночи, направляли ее плененное русло, и кормчие звезды, плавно покачиваясь, как лотосы на воде, сходили с путей своих. Остался позади Орион — свирепый гонитель Плеяд, и уронил прощальную слезу Сотис — вестник разлива.
Мы плыли в страну, что зовется Иминти,[88] в «Поле камыша» — Сехет иару мы плыли. Дуат — звалось нас объявшее звездное небо, Дуат — назывались эти палаты, где протекали принявшие нас беспросветные воды. «Сокрытым Помещением» — слыл запредельный Дуат. — «Местом пребывания душ, богов и теней»[89] Нет у Змея Времен ни начала, ни конца, у Сомкнувшего Кольца. «И начало его — Рог Заката у Врат горизонта Запада, и конец — у Врат, где первичный мрак горизонта Запада».
Я не видел плакальщиц, заломивших руки. Словно птичья стая, прикованная к земле, взмахнули они обессиленными крылами. Я не слышал их песен, ибо смолкли звуки у Рога Заката. «Твои крылья растут, как у сокола, — помнила моя душа уверенья, — ты широкогрудый, как ястреб, на которого взирают вечером, после того как он пересек небо».
Но не летел я, а лежал, бездыханный. Не дали мне крыльев лететь к Востоку. Не был я ни гусем диким, ни лунем, что все видит во мраке. Ни кузнечиком летучим, ни солнечным скарабеем я не был. Жрец бритоголовый с аспидом ядовитым на золоченом шлеме лишил меня зрения и слуха. Золотой изогнутой ложкой, длинной, как змеиное тело, запечатал он уста мои немые.
«Отныне ты лишаешься дара речи, — говорил он, — не нужны слова в молчаливом поле Дуат. Твоя душа языком твоим будет, когда призовут тебя к ответу вечные боги».
Когда бросит Владыка Весов все грехи твои на правую чашу, а на левую опустит пушинку, перышко опустит богини, невесомое перышко Правды. Перевесит перо Маат — богини Правды, возликуешь ты и спасешься, а потянет вниз твоя чаша — слезы горькие тебя ожидают: вместе с телом, тень твоя и душа твоя сгинут.
И билась душа в обездвиженном теле, и трепетала от тоски и печали.
«Да не направишься ты путями Запада, — говорила, — ибо не возвращаются те, кто следуют его путями. А пойдешь на Восток в свите Ра — Лучезарного Бога», — повторяла душа заклинанья, но не слышал ее Лучезарный.
Полепили папирусный свиток мне на грудь бритоголовые в леопардовых шкурах, положили под бинты, которыми меня спеленали.
«Для тебя открыты врата неба, — они сказали, — ты ступаешь, как сам Гор, как лежащий шакал, скрывший образ свой от врагов, — заклинали, — ибо нет среди людей отца, кто зачал тебя, ибо нет среди них и матери, тебя зачавшей».
Оплетая «Книгу мертвых» бинтами, скарабеев жрецы вложили драгоценных: из синего, как безоблачное небо, лазурита, из фиолетовых, как предзакатная даль, аметистов, из пятнистого, как болотная гадюка, серпентина, из прозрачного, как слезы матери, хрусталя, добытого в скалах. И были врезаны в животы скарабеев тайные слова в мою защиту — лишь одним богам понятные знаки.
«Должен сесть ты на трон бога Ра, — схоронившие меня обещали. — И давать богам свои приказы. Ты и есть — сам Ра Светозарный».
Отнимали они от меня куски тела, и раскладывали их по каменным вазам. Снаряжая в путь, окружили, ослепленного меня и глухого, слугами, вылепленными из мертвой глины, выструганными из бесчувственных чурок, высеченными из мягкого камня. Научили они маленьких истуканов, как ответить пред судом всемогущих. Что сказать им за меня, лишенного речи, какие найти оправданья.
«Ты сидишь на троне Осириса, — помнила душа льстивые увещеванья, — твои руки — длани Атума, и чрево твое — его, Атумово, чрево, и ноги, и печень, и легкие — все Скрытое солнце, только голова твоя — голова Анубиса — шакала, повелителя спеленутых мумий».
Разрывалась душа под бинтами, где остались одни кости и кожа, и не верила она заклинаньям:
«Летит летящий. Он улетает от вас, люди, не принадлежит он Земле отныне»…
Не летела она, не летела, задыхалась, как бабочка в куколке, ставшей тесной, тужилась расправить смятые крылья, но не открывался высохший кокон, не давал вырваться к свету.
