о чем она думала?
Я наматывал на себя ночные часы, как черную нить на катушку.
Ох, как поздно! Я проговорил до самого рассвета и все не мог остановиться. Закончив читать Экклезиаста, я продолжил проповедь Гэлинджером. А когда замолчал, воцарилась тишина.
Ряды изваяний за ночь ни разу не шелохнулись. После долгой паузы М’Квийе подняла правую руку. Одна за другой Матери сделали то же самое.
И я знал, что это означает.
Это означало „нет”, „не надо”, „перестань” и „остановись”.
Это значило, что я потерпел неудачу.
Я медленно вышел из комнаты и буквально рухнул на пол рядом со своими вещами.
Онтро исчез. Хорошо, что я не убил его.
Спустя тысячу лет вошла М’Квийе.
Она сказала:
— Твоя работа закончена.
Я не двигался.
— Пророчество сбылось, — сказала она. — Мой народ радуется. Ты победил, святой человек. Теперь уходи быстрее.
Голова у меня была как сдутый воздушный шар. Я накачал туда немного воздуха и сказал:
— Я не святой человек. Просто второсортный поэт с непомерным тщеславием.
Я зажег последнюю сигарету.
Наконец:
— Ну ладно, какое еще пророчество?
— Обещание Локара, — сказала она так, как будто это не требовало объяснений, — что когда-нибудь с небес придет святой человек и в последнюю минуту спасет нас, если все танцы Локара будут исполнены. Он победит Руку Маланна и вернет нам жизнь. Как с Браксой и как проповедь в храме.
— Проповедь?
— Ты прочитал нам его слова, великие, как и слова Локара. Ты прочитал нам о том, что „ничто не ново под Луной”. Ты читал эти слова и высмеивал их, показывая ням новое. На Марсе никогда не было цветов, — сказала она, — но мы научимся их выращивать. Ты святой насмешник, — закончила она, — Тот-Кто-Смеется-В-Храме, ты ходишь обутый по священной земле.
— Но вы проголосовали „против”, — сказал я.
— Я голосовала против нашего первоначального решения и за то, чтобы оставить жить ребенка Браксы.
Я выронил сигарету. Как же мало я знал!
— А Бракса?
— Ее выбрали пол-Процесса назад исполнить все танцы и ждать тебя.
— Но она говорила, что Онтро меня остановит.
М’Квийе долго молчала.
— Она никогда не верила в это пророчество. Ей сейчас плохо. Она убежала, боясь, что оно сбудется. А когда оно все-таки сбылось благодаря тебе, и мы проголосовали...
— Так она не любит меня? И никогда не любила?
— Мне очень жаль, Гэлинджер. Эту часть своего долга ей так и не удалось выполнить.
— Долга, — сказал я, — долгадолгадолга... Ля-ля!
— Она простилась с тобой; она больше не хочет тебя видеть... И мы никогда не забудем того, чему ты нас учил, — добавила она.
— Не забудьте, — автоматически ответил я и внезапно осознал великий парадокс, лежащий в корне всех чудес. Я не верил ни единому слову из того, что проповедовал. Никогда не верил.
Я встал, шатаясь как пьяный, и пробормотал:
— М’нарра.
Я вышел из храма в мой последний день на Марсе.
Я покорил тебя, Маланн, а победа за тобой! Спи спокойно на своей звездной постели. Черт тебя побери!
Я прошел мимо джипстера и зашагал к „Аспиду”, с каждым шагом удаляясь от бремени жизни. Заперся у себя в каюте и проглотил сорок четыре таблетки снотворного.
Когда я проснулся, я был в амбулатории, живой.
Я медленно поднялся, чувствуя пульсацию двигателей, и кое-как добрался до иллюминатора.
Марс висел надо мной, как надутый пузырь. Потом он расплылся, перелился через край и потек по моему лицу.
ОДНО МГНОВЕНИЕ БУРИ [3]
Еще на Земле пожилой профессор, читавший нам философию — скорее всего, в тот день он что-то перепутал и принес с собой не тот конспект, — вошел в аудиторию и внимательно оглядел всех нас, шестнадцать человек, обреченных на жизнь вне Земли. Осмотр длился полминуты. Удовлетворенный — а удовлетворенность эта сквозила в его тоне, — он спросил: „Кто знает, что такое человек?”
Он прекрасно понимал, что делает: У него в распоряжении оказалось полтора часа: их необходимо было как-то убить. А одиннадцать из шестнадцати все-таки были женского пола (девять занимались гуманитарными науками, а две девицы были с младших курсов). Одна из этих девиц, посещавшая лекции по медицине, попыталась дать точное биологическое описание человека.
Профессор (я вспомнил его фамилию — Макнит) кивнул в ответ и спросил; „Это все?”
За оставшиеся полтора часа я узнал, что Человек — это животное, Способное Мыслить Логически, он умеет смеяться и по развитию выше, чем животное, но до ангела ему далеко. Он может посмотреть на себя со стороны, на себя, наблюдающего за самим собой и своими поступками, и понять, насколько они нелепы (это сказала девушка с курса „Сравнительных литератур”). Человек — это носитель культуры, он честолюбив, самолюбив, влюбчив... Человек использует орудия труда, хоронит усопших, изобретает религии. И тот, кто пытается дать определение самому себе. (Последнее мы услышали от Лола Шварца, моего товарища по комнате. Его экспромт мне понравился чоезвычайно. Кем, интересно, Пол потом стал?)
Как бы то ни было, о многом из сказанного я думал: „возможно” или „отчасти он прав”, или „просто чепуха!”. Я до сих пор считаю, что мое определение было самым верным, ибо потом мне представилась возможность проверить его на практике, на Tierra del Cyqnus, Земле Лебедя... Я сказал: „Человек — сумма всего, что он сделал, желая того или не
