Сколько измученных жизнью, истерзанных сердцем нашли бы мир и успокоение в этом единении с природой! Знаете ли вы, читатель, кто самый несчастный из всех несчастных на земле? Это тот, кто лишен чувства природы, тот, с которым она не говорит. Кто не в состоянии понять ее языка. Вне общества людей ему негде искать утешения, а всегда ли способно утешить человеческое общество, предоставляю судить самому читателю.
Чтобы еще более дополнить сходство Андрея Ивановича с Робинзоном, случилось следующее обстоятельство. Сделав себе кисть из тонких и гибких волокон какого-то засохшего растения, он осмаливал свою лодку, беспрестанно обмакивая кисть в колоду, полную густой черной смолы, которая чрезвычайно быстро сохла на открытом воздухе и, высохнув, покрывала предмет блестящим черным лаком, нерастворимым в воде и почти совсем не прилипающим к рукам. Тут же рядом стояла другая колода, наполненная жидким дегтем, в который Андрей Иванович, порою тоже обмакивал кисть — именно тогда, когда она засыхала и делалась вследствие этого негодною к употреблению: деготь растворял засохшие на ней смолистые частицы и она снова становилась чистой и упругой, как прежде.
Андрей Иванович просто радовался на свою работу, — до того лодка выходила красивой. Она вся казалась покрытой прекрасным черным лаком и блестела, как какая-нибудь японская шкатулка. Кончив осмолку лодки, Андрей Иванович выкрасил той же смолой весло и оно вышло совершенно, как полированное. Тогда он стал придумывать, на чтобы еще употребить оставшуюся смолу, и уже стал соображать о постройке большой морской лодки, которую очень легко было перенести на риф при помощи Гиппогрифа, — как вдруг он услыхал в близком соседстве с собой жалобное блеяние льямы. Он осторожно выглянул из-за куста, близ которого работал, и увидал льяму, которая неподвижно стояла, уставив свою морду в землю, и жалобно блеяла. Андрей Иванович тотчас же вспомнил, что именно здесь несколько дней тому назад он застрелил маленькую льяму: льяма стояла как раз над тем местом, на котором лежало тогда убитое животное.
Эта привязанность матери к своему погибшему детенышу сначала очень тронула Андрея Ивановича, тем более, что он сам был причиной ее печали. Он несколько мгновений стоял, глядя с состраданием на тоскующую мать… но потом, — такова испорченность человеческой природы! — ему пришло на ум воспользоваться этим удобным случаем и завладеть льямой, чтобы иметь к завтраку молоко, о котором он уже начинал скучать.
Он тотчас же вооружился веревкой, приготовленной для перетаскивания лодки, и сделал из нее подвижную петлю, приготовившись действовать ею в качестве аркана. Он терпеливо выжидал мгновения, когда льяма подняла голову, и с ловкостью настоящего гуанчо накинул ей на шею свою веревку. Испуганная льяма хотела бежать, но только еще сильнее затянула петлю и, хрипя, упала навзничь. Андрей Иванович завладел упавшим животным, отвел к своей палатке и, привязав его к ближайшему дереву, устроил кругом довольно просторную ограду и в центре ее шалаш из ветвей, в котором льяма могла бы укрыться от дождя и ночной сырости.
В тот же вечер он попробовал ее доить и за ужином уже имел удовольствие выпить стакан молока, которое показалось ему довольно вкусным. Обладание льямой, конечно, послужило к увеличению удобств его жизни, но в то же время прибавило ему заботы: каждое утро и вечер он должен был накашивать для нее свежей травы и притом именно такой, которая более приходилась по вкусу льям. Он заметил, что льяма была довольно разборчива на пищу, ела не всякую траву и очень любила печеные и вареные плоды, поэтому он стал уделять ей часть своей порции, в благодарность за молоко, которым пользовался. Животное очень скоро привыкло и доверчиво подходило к нему, когда, наклонившись через прясло, он звал его, чтобы предложить какой-нибудь лакомый кусок.
Можно было подумать, что сама судьба желает, чтобы Андрей Иванович перешел из состояния зверолова к занятию пастушеством. Однажды утром, выйдя из палатки, он заметил, что две льямы, просунув головы через прясло, облизывали его льяму. Выждав, когда они ушли в лес, Андрей Иванович сделал на этом месте дверцу и оставил ее отворенной, привязал льяму около шалаша, рассчитывая, что льямы еще воротятся к своей пленной подруге и, может быть, войдут в ограду. Его предположение оправдалось в тот же день. Перед вечером, собираясь готовить себе ужин, Андрей Иванович отправился к ограде с целью подоить молока и увидел там вместо одной уже две льямы и одного детеныша. Быстро захлопнув дверь ограды, он овладел своей гостьей и таким образом у него стало две дойных льямы, что для одинокого человека было даже много. Новая льяма также скоро привыкла к своему хозяину и брала пищу из его рук, а детеныш ее даже забегал к нему в палатку и предусмотрительно терся мордочкой о его колено, выпрашивая себе подачки.
Легкость, с которой приручались льямы, невольно наталкивала Андрея Ивановича на предположение, что они были некогда домашними животными на этом острове и, несмотря на целые века, прошедшие с тех пор, как вымерли люди, населявшие город над озером, льямы не могли еще забыть своего прежнего состояния и не утратили еще инстинкта привязанности к человеку. Они живут по-прежнему в том же городе и ночуют в тех же зданиях, в которые несколько веков тому назад загонял их человек, пользовавшийся их молоком и шерстью. Привычной толпой выходят они с рассветом из этого древнего города, чтоб пастись по окрестным лесам, и вечером, на закате солнца, возвращаются на ночлег под свои родимые кровли. Но где теперь те люди, которые некогда жили в этом городе? Что осталось от них? Несколько десятков домов, несколько храмов, гранитная дорога вдоль озера — вот и все. Даже гробниц их не отыщешь…
Зеленой листвой
Одевает природа гробницы
И заботливой прячет рукой,
Их от взоров веселой денницы:
Жизнь должна быть светла и ясна,
И привольна, как в море волна…
С устройством лодки, плот был обращен в нечто вроде подвижного моста или парома на ручье. Андрей Иванович протянул с одного берега на другой крепкую веревку, сплетенную из чрезвычайно гибких и тонких древесных волокон, найденных им во время странствований по лесам. С помощью этой веревки, он перетягивался на плоте через ручей, когда ему встречалась надобность перейти на другую сторону. Несколько таких же паромов он устроил и ниже по течению ручья, и это избавляло его от необходимости вязнуть в болотах и далеко обходить их глубокие протоки. Устроив таким образом пути сообщения, он с большим удобством мог охотиться за кагу, киви-киви и дичью, населявшей лесные болота, образуемые ручьем.
