Полковник нервозно обернулся. И что теперь делать? Пытаться запихнуть сигарету обратно в только начатую пачку «Кэмела»? Просто шоу Джерри Льюиса какое-то.
«Пора бросать курить», – подумал Обри решительно. Хватит уже того, что нынешнее начальство – генерал Коэн – решительно настроено против этой отвратительной привычки. Что же, генералу Коэну позволительно – у него были планы уйти в политику, а политик, не следующий велениям времени, – просто неудачник. Но это означало, что и Обри, успевшему стать для нового шефа столь же незаменимым, каким он был для адмирала, светлой памяти, Дженнистона, приходилось подчиняться тем же нелепым причудам. Как все же прихотливы требования великой американской мечты – то курите «Кэмел», то не курите «Кэмел»… Спасибо еще, что не приходится изображать из себя ковбоя Мальборо.
Во многих отношениях Обри повезло. Повезло в тот день, когда он стал одним из немногих, вырвавшихся из эвейнского ада, и повезло еще раз – когда, взбеленившись после очередного трехчасового допроса, он потребовал ручку и лист бумаги. В ответ на письменное требование уволить его из флота США к Обри пришел очередной безликий человек в штатском – эти инкубаторские агенты уже надоели ему безмерно – и сообщил, что удовлетворить такую просьбу командование не может. Как позднее, успокоившись, решил Обри – оно и к лучшему, чем может заняться выпускник Вест-Пойнта в гражданской жизни, он не очень понимал, а перенимать семейный бизнес его не тянуло. Однако, чтобы не порождать нездоровых слухов и не подвергать угрозе секретную операцию… Вот так Обри из майора морской пехоты стал майором армии США – и ныне, и в прошлом. Вся его карьера в качестве адмиральского адъютанта была перечеркнута чьим-то бойким пером, а ее место заняла хорошо проработанная легенда. Это было двадцать лет назад.
Но что все-таки делать с сигаретой?
Задумавшись над этой животрепещущей проблемой, полковник машинально, как это с ним бывало, прикусил фильтр и подвигал челюстью, отчего кончик сигареты забавно покачался вверх-вниз. Проходивший мимо незнакомый майор отдал Обри честь и залихватски прищелкнул пальцами.
– Добрый день, майор Норденскольд.
Обри раздраженно втянул воздух сквозь зубы… и закашлялся, наглотавшись дыма. Сигарета тлела.
Полковник вытащил ее изо рта двумя пальцами, как ядовитую букашку, чувствуя, как волосы его встают дыбом. Было бы очень легко решить, что помог проходивший мимо офицер… если бы Обри не помнил совершенно точно, что руки того были пусты. Он повернул голову, но спина незнакомого майора уже скрылась за поворотом.
«Он назвал меня по имени, – сообразил Обри. – И по старому званию… тому званию».
Полковник бессильно привалился к стене. Сигарета по-прежнему тлела в его руке, а в голове билась, как отчаявшаяся муха, одна-единственная мысль: «Они меня достали… все-таки достали… даже здесь они меня достали…»
* * *
– Ну что, дед? – Алекс поставил опустевшую бутылку под стол. – По последней?
– По последней, – степенно кивнул дед. – Ирина Сергеевна, может, все-таки присоединитесь к нам?
– Ну уж нет! – возразила сидящая рядом с Алексом молодая женщина. Прожитые в глуши годы ничуть не испортили ее красоты, и люди малознакомые в последнее время подчас принимали их не за мужа с женой, а за отца с дочерью. Впрочем, чужаков в доме Алексея и Ирины не привечали. – Этот яд, который вы с таким удовольствием пьете… Ни за что, и тебе, – она резко повернулась к Алексу, и от этого движения густые пушистые волосы цвета меди, взметнувшись, на миг замерли в воздухе, прежде чем снова упасть на плечи, – еще отсоветую.
– Ой, не надо этого делать, девонька! – в притворном испуге запричитал дед. – Заговоришь его, заворожишь…
– Сейчас модно говорить «закодируешь», – усмехнулся Алекс.
– Во-во, зашифруешь, а жить-то ему потом как? У нас в России водка, это, знаешь ли, не выпивка…
– …А средство выживания, – закончил Алекс. – Ладно, дед, будет тебе. Все это она знает, да и ты все знаешь. А то не ты меня учил, что алкоголь – это органический яд, равно как и мясо, и сладкое. Я твои уроки хорошо запомнил, не надейся.
– Так то на войне, – вздохнул дед, отводя взгляд в сторону. – Там спрос другой.
– И то верно. – Алекс приподнял граненый стакан и, дождавшись, пока дед проделает то же, одним движением опрокинул в глотку огненный напиток.
– Ух! – выдохнул он. – Такие уж вот мы, люди, саморазрушающиеся системы.
– Ты еще скажи – «иррациональные», – хмыкнула молодая женщина.
– Ты и такое слово знаешь? – наигранно удивился Алекс. – Ах, ну да, ты ведь у меня холодная, насквозь рациональная, – он приобнял жену за плечо, притянул к себе, и та нежно склонила головку на его плечо, – любимая, милая, самая-самая дорогая на свете…
– Ну чисто голубки воркуете, – насмешливо заметил дед. – Прямо сердце радуется, на вас глядючи…
– Товарищ генерал-майор, – сказал Алекс, зарываясь лицом в пушистую осеннюю рыжесть. – Выходите из образа. Он вам мал.
Дед вздохнул.
– Генерал-майору позволительно переигрывать, – буркнул он, вертя опустевший стакан. – Это майору за такое враз бы оценку выставили… какой-нибудь парш… а генералу можно.
– Брось ты прибедняться, а? – сказал Алекс. – «Бывший полковник бывшего СМЕРШа». Сидишь тут, на нас смотришь, в окошко иногда поглядываешь. Чего тебе еще от этой жизни надо?
– Да ничего, наверное, – задумчиво проговорил дед, опуская стакан на стол. – Внученек… с хитрой резьбой. Вот уж, что называется, не думал, не гадал, каким оно будет – мое стариковское счастье, а оно таким оказалось.
– Как там она? – настороженно спросила Ирина.
– Все нормально, – сообщил дед, приподнимаясь и выглядывая в окно. – На лужайке сидит, перед грядками. Очень уж ей моя земляника по вкусу пришлась.
Алекс тоже перегнулся через подоконник. В последнее время катаракта все сильней донимала старика, но тот из гордости не признавался, что зрение его слабеет. Впрочем, сейчас это было даже к лучшему.
Девочка лет шести в воздушном зеленом платьице действительно сидела перед земляничными грядками и, не отрываясь, смотрела на них. И под этим, не по-детски сосредоточенным взглядом крохотные ягоды стремительно наливались спелой краснотой.
* * *
Толпа обтекала Леву Шойфета, недовольно урча и толкая в сутулую спину. Стиснув зубы, Лева медленно ковылял в этом бурлящем потоке, подволакивая хромую ногу. Погода на улице была премерзкая, и старый перелом ныл, напоминая о том, что Лева принес страшную клятву забыть.
Странно, но после возвращения из Эвейна жизнь его не изменилась совершенно. Всего однажды его вызвали с работы на Лубянку – очень вежливо и нестрашно, – и там, в тишине кабинета, выходившего окнами в глухой колодец двора, объяснили, что события летних месяцев 1980 года, так несчастливо совпавшие с Московской Олимпиадой, не должны стать достоянием гласности. Никогда. Переводчика не заставляли подписывать никаких бумаг – это значило бы, что несчастливая операция все же состоялась, а ее полагалось считать небывшей. Впрямую седоволосый и седоглазый человек, чьего звания Лева с перепугу не запомнил, не объяснял ничего, но у лингвиста сложилось впечатление, что идеологический противник сбежал из параллельного мира столь же позорно.
