А лошадь Тарази шла мерным шагом, чувствуя, как и хозяин, что придется переночевать здесь, под открытым небом, ибо не добраться им до темноты к Муз-тепе.
Темнота в песках наступает неожиданно, будто из светлой части дня, споткнувшись о порог, переходишь в темную. Вот и сейчас, едва обогнули они бархан - и день оборвался, остался позади, в трех шагах.
Тарази спешился - за барханом дорога кончилась, дальше можно ехать все время прямо, и соль такыров будет высекать искры из-под копыт лошади, искры затрещат, чтобы взлететь вместе с пылью, но угаснут, без дыма, и, прежде чем щелкнуть в последний раз, поплывут перед глазами легким туманом и кого угодно собьют с пути...
Тарази осмотрел бархан, пытаясь найти удобное место и устроиться на ночлег, прислушался. Бархан еле слышно шипел, из его тупой, уже срезанной верхушки тихой струйкой полз песок, и Тарази решил обойти его, чтобы вернуться к тому месту, где остался день.
Он торопился, даже побежал, проваливаясь в песке, чтобы поймать день, но, обогнув бархан, увидел, что и сюда уже пришла ночь, - полоска дневного света, промелькнув, ушла в заросли саксаула, саксаул покачнулся, втягивая в себя тепло, затем выпрямился и остался стоять там, окаменевший.
Эта сторона бархана была твердой и ребристой - с верхушки вдоль ребер тянулись глубокие борозды. В самой большой из них можно было устроиться на ночлег и лошадь с черепахой спрятать от прохлады.
Черепаха оказалась на удивление догадливой. Пока путешественник отвязывал клетку с чучелом варана, она без приказания поднялась по гребню бархана и улеглась там, шумно вздохнув, в борозду - и притихла.
Но снизу все равно была видна лишь ее морда, - высунувшись, черепаха тайком наблюдала за Тарази, и, как только наш путешественник поднял голову, черепаха тут же втянула в панцирь морду, словно стыдясь своего любопытства.
"Она хорошо видит в темноте, - отметил про себя Тарази. - Умница, полезла на бархан... все понимает..."
В борозду, размытую ливнем, Тарази потянул лошадь, но она упрямилась, не шла, не желая, видимо, проводить ночь рядом с черепахой, пахнущей болотной гнилью. Вытянув морду, черепаха видела, как Тарази, недовольный, ворчал на лошадь и как замахнулся на нее плетью.
Понимая, что хозяин мучается со своей строптивой лошадью, черепаха тяжело поползла наверх, чтобы спрятаться подальше на дне ручья. Неуклюжая, она все время проваливалась в песок, но упрямо ползла без звука, - словом, вела себя так, чтобы ничем не вызывать недовольство путешественника.
Тарази тоже наконец устроился, и так, чтобы видеть дорогу, на случай, если вдруг появятся конокрады, которых в этих краях уйма.
Ночь была тихая, звездная, и, как только человек, лошздь и черепаха притихли, засвистели суслики - маленькие и похотливые, - созывая друг друга на любовные утехи. Они торопились, прыгали, обнимаясь передними короткими лапами, ибо ночь здесь коротка - уже летит издали, щекоча ноздри, прохлада, два-три вздоха - и на песок ляжет роса.
Уже зашуршали в песках вараны, выслеживающие сусликов. Черная тень застыла возле маленькой норы, варан покрутил шеей, словно проверял силу своих мускулов, и застыл. Так он будет стоять теперь, без движения, часами, вытянув шею, принюхиваясь, прислушиваясь, до тех пор, пока суслик, опьянев от любви, не отойдет от норы, чтобы повыть на мерцающую звезду в небе.
Тарази привычным слухом различал все звуки в песках и не мог никак заснуть, думая о том, куда ему теперь ехать. Вопрос этот мучил его всякий раз, когда, одинокий, уставал он от путешествий и хотелось ему человеческого общения.
"Еду в Оруз, - решил наконец Тарази. - Армон с помощью влиятельного отца решил смилостивить эмира, чтобы дал он нам возможность свободно заниматься делом... Говорят, правитель Оруза поссорился с нашим ханом и покровительствует всем скитальцам из Бухары..."
Невеселые его мысли вдруг были прерваны треском и отчаянным воплем. Тарази, нервно помаргивая, всмотрелся вокруг и увидел освещенного лунным светом суслика, который лежал и дергался в предсмертных судорогах.
Видно, варан терпеливо выждал тот час, когда жертва его, опьянев от любовного танца, потеряла.путь к норе, не смогла найти собственный след, и вот, едва суслик выполз, облизываясь, из зарослей, оставив в сладостном оцепенении самку, варан коротким ударом хвоста, лишь одним точным ударом, рассек ему спину... И, высунув тонкий и скользкий, как хвост змеи, язык, быстро облизывал серое тело суслика, не давая ему остыть, чтобы почувствовать вкус теплой, настоянной на пустынных травах крови.
И черепаха видела все это - вздох, тяжелый, отчаянный, выдал ее. Но, поймав на себе удивленный взгляд Тарази, она отвернула морду, делая вид, что кровавое пиршество варана вовсе не пугает ее, а вздохнула она просто от дурных сновидений.
Умение притворяться показалось Тарази необычным для столь однозначного, медлительного существа, и путешественник сразу забыл о варане, думая о том, что еще ни разу не встречал он такую черепаху, хотя и изучил за свой век великое их множество.
Все, доселе пойманные им, были неповоротливыми, тугодумными, отрешенными даже от того, что касалось их самих. Эта же была умна, как малайская, - во время опытов малайская с завязанными глазами пробралась среди сложных и запутанных ходов к цели - к чашке с водой, чувствуя ее своим особым нюхом.
Смертельный вздох послышался в песках - не свист, не крик суслика, лежащего на спине и лапками хватающего воздух. Вздох без единого звука, нечто вроде тока, поразившего все вокруг. И пробежал он по пустыне в тот самый миг, когда суслик, изогнувшись в последний раз, уткнулся головой в хвост и застыл без движения в такой позе.
Смерть в пустыне рождает ветер. Ветер подул, взрябив и подняв песок, покачнулись травы, и потрескались соляные такыры. Верхушки барханов осыпались, и струйки песка потянулись вниз, обнажая норы, из них, недоумевая, высовывали свои морды, вараны, суслики и песчаные лисицы, в недовольстве зажмурившиеся от света звезд.
Вздох смерти - сигнал, посланный повсюду, - настиг одних зверей на охоте, других еще спящими в своих норах. Тех, кто охотится днем, заставил вздрогнуть и прислушаться, а старый, ослепший коршун, привыкший уже спать с закрытыми глазами, разжал веки, но ничего не увидел и лишь в злости поскреб клювом камни, устланные ветками арчи в расселине скалы.
Тарази с бесстрастием натуралиста смотрел, как варан, не торопясь, облизал живот суслика, а потом поднял морду, чтобы посмотреть, не потревожит ли его кто-нибудь перед трапезой. И, не увидев ничего тревожащего, надкусил кожу на животе суслика, воткнул туда язык, ставший вдруг прямым и крепким, и осторожно, растягивая удовольствие, покопался во внутренностях зверька. И только после этой, похожей на ритуал, возни вытянул кусок мяса и проглотил.
