- У тебя жар, добрый человек.
Так вот кто такой Борис. Медбрат в сумасшедшем доме! Ну конечно, об этом нужно было давно догадаться!
- Но ты в сознании, не надо притворяться отсутствующим. Посмотри на меня, не бойся. Никакой я не медбрат. Ну же!
Последние слова он произносит так повелительно, что я открываю глаза, поворачиваю голову. Я лежу в своей спальне, в ногах у меня сидит Борис в неизменном грязном балахоне.
- Психушка тебе не грозит, добрый человек, - Борис смотрит на меня почти человеческим взглядом. - Такие как ты не сходят с ума. Такие как ты сводят с ума других.
Я приподнимаюсь на локте, но вдруг ощущаю жуткую слабость, ломоту во всем теле, и падаю на подушку.
- Лежи, лежи, - успокаивает Борис. - Ты простудился и у тебя жар.
- Брось, - с трудом выговариваю я. - Я не простудился. Я все прекрасно помню. Я увидел Жанну с детьми, и мне стало худо.
- Слабые нервы, - кивает Борис. - Нужно привыкать. Ты становишься сильнее, твое воображение может рождать все больше картин, событий и людей. Скоро, очень скоро, ты поймешь, на что способен.
- Но почему я?
- Почему ты? - переспрашивает Борис и улыбается. - Кто знает? Я тоже когда-то задавал себе этот вопрос. Теперь я его больше не задаю. На этот вопрос нет ответа.
- Я хочу догнать Ладу, - эта мысль пришла мне в голову неожиданно и я тут же выплескиваю ее наружу.
- Ладу? - Борис смотрит странно - не то удивленно, не то осуждающе. - А как же Надя?
Эти слова словно удар по лицу. Щеки горят. Я закрываю лицо руками и молчу. Да. Да, я такой. Я очень долго был как выгоревший костер - холодный и черный. Я жил и не жил, я страдал, мучился, относился ко всему равнодушно, в том числе и к собственной жизни. Но Нади ведь больше нет? Зато есть Лада. Она-то не погибла в катастрофе? Нет, она жива, и я бросил ее одну! Я хочу ее догнать! Немедленно, сию минуту!
- Догоняй, - Борис пожимает плечами.
- Но как?
Борис протяжно вздыхает и выходит из комнаты.
- Лада! - зову я в отчаянии. - Лада!
- Что, милый? - Лада входит с озабоченным видом.
Я привлекаю ее к себе и судорожно обнимаю. Чувствую ее горячее тело сквозь тонкую ткань рубашки.
- Ладочка, прости меня, прости, - лихорадочно шепчу я.
- Ну что ты, что ты! - она целует мое лицо мокрыми от слез губами, прижимается так, словно хочет стать со мной одним целым.
Мы стоим посреди пшеничного поля, на старой дороге, и не можем оторваться друг от друга.
- Ну, все, все, - шепчет Лада. - Нужно идти, иначе мы за два дня не доберемся.
Мы идем, обнявшись.
- Хорошо, что ты меня догнал, - говорит Лада, вытирая глаза. - Конечно, я бы не ушла далеко, и сама вернулась бы.
- Правда?
- Правда. Никакая власть мне не нужна. Все это женская бравада, болтовня слабой девчонки, которая хочет, чтобы ты ее уважал. Я знаю, знаю, что тебе не нравятся мои замашки. Забудь о них. Я больше не буду, честное слово. Я буду такой, какая есть, и не стану стараться быть сильнее. Пока ты со мной. А если ты меня бросишь... Не говори ничего!
Мы входим в сосновый бор, Лада подбегает к вековой сосне в три обхвата, обнимает ее.
- Давай передохнем? - предлагает она.
Мы усаживаемся на толстые корни, прислоняемся спиной к шершавой коре и слушаем, как ветер гудит в ветвях.
- Люблю сосны, - говорит Лада. - Я среди них всегда чувствую себя лучше. А воздух, воздух здесь какой! Дыши глубже, глубже. Чувствуешь? Здесь могут быть рыжики. Знаешь, что такое рыжики?
Я киваю, с улыбкой смотрю на нее.
- И маслята. Давай поищем?
- Нет-нет, - обрывает она себя. - Надо идти. До обеда еще далеко, мы сможем пройти десяток километров.
Я нехотя встаю. Как она преобразилась от того, что у нее появился я. Я смотрю на нее, и к горлу подкатывает комок. Мне вспоминается Надя. Ведь я любил ее. Оплакивал. Моя душа вся выгорела, когда я потерял ее. И Андрейка... Чудесный голубоглазый и светловолосый мальчишка. И еще та женщина, Жанна... Она маячит на краю сознания, как живой упрек. Я встряхиваю головой, отгоняю видения, но они возвращаются, колют совесть. Черт возьми! Я не могу так! Оставьте меня! Лада замечает, что со мной что-то неладно, подходит, берет мою голову в ладони, пристально смотрит.
- Извини, - говорю я. - Воспоминания нахлынули.
И я, торопясь и сбиваясь, рассказываю ей про Надю и Андрейку, выплескиваю на нее свою боль и отчаяние... Она слушает, не перебивая. Наконец я выговариваюсь, и стою, опустошенный. Что она скажет?
- Пойдем, - говорит она. - Просто молча пойдем, и тебе станет легче.
Мне, действительно, становится легче. Падает камень с плеч, который давил на меня все эти годы. Я словно жил под дулом пистолета все время, а теперь пистолет убрали. Надя, Надя, прости меня, я не забуду тебя никогда!
И мы молча идем по сосновому лесу, и меня переполняет благодарность к этой худенькой девушке, которая выслушала меня, и сказала именно то, что нужно. Мне не нужны были слова утешения, фальшиво-бодрая поддержка, которая часто скрывает равнодушие. Спасибо, Лада!
* * *
Вечер застал нас в лесу, и я невесело пошутил, что нам придется спать на дереве. Лада задрала голову, и с сомнением сказала, что на таких деревьях спать опасно, слишком высоко падать. В конце концов я уселся спиной к дереву, Лада положила голову мне на колени, я укрыл ее плащом, и мы попытались заснуть. Она заснула очень скоро, а я сидел, разглядывая звезды между ветвей. Небо почернело, стал виден Млечный путь. Метеоры часто чертили небосклон. Август, время Леонид. Скоро я перестал различать ближайшие деревья, чернота поглотила их. Мое тело затекло, но я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Ладу, которая тихо посапывала в темноте.
Борис утверждает, что я хозяин всему, что происходит со мной. Частично я в этом уже убедился - когда мне захотелось вернуть Ладу, она тут же оказалась рядом. Но Борис утверждает, также, что я сам выдумал катастрофу, в которой погибли жена и сын. В таком случае - зачем? За каким чертом я придумал катаклизм, в котором сгинуло столько народу? Что толкнуло меня на это? Нет, нет, это бред, поверить в такое невозможно! Мы мирно жили... да, а как мы жили до катастрофы?
Оказывается, я плохо помню. Да что там плохо, не помню! Полноте, жил ли я до катастрофы, или родился вместе с ней, наполненный неясными воспоминаниями? Это открытие неприятно поразило меня. Что же получается - я не помню себя до катастрофы? То есть, не то, чтобы совсем не помню, но как-то смутно, урывками. Детство, школа, мама, отец - все это как-то смутно, неясно, словно было не со мной.
Студентом я помню себя более отчетливо. Я действительно учился в университете, в Тонске, на историческом факультете. Помню пирушки с веселыми друзьями и девчонками, общежитие с жесткой металлической койкой и плоским матрацем, а также тишину библиотеки, книжные полки с древними книгами, стол в читальном зале с настольной лампой под зеленым абажуром... А что было дальше? Как я познакомился с Надей? Была ли у нас свадьба? Как она ходила беременная? Когда родился сын - весной, или осенью? Я решительно не помнил, хоть убей. Этого словно не было.
