— Я неправильно отдал приказ, — сказал я. — Извини. Скомандовать вниз?
— Приказ был правильный, — как-то небрежно отмахнулся робот. — Нас подняли на крышу, потому что так было нужно.
— Кому нужно?
Робот молчал.
— Там, внизу, со мной говорили о каком-то хранителе, — сообщил я. Осторожно отошел от робота на пару шагов. Поверхность крыши была твердая, шероховатая, уклон совсем незаметный. И все равно страшновато… — Кто бы это мог быть? Хранитель музея?
— Ангел, — задумчиво сказал робот.
— Ангел-хранитель? — Я засмеялся. — Хорошо бы такого иметь. Впрочем, у меня он, наверное, есть, и скучать ему не…
— Помолчи, — резко сказал робот. — Ангел приближается.
Я обернулся, проследил его взгляд.
И у меня затряслись коленки.
По рыхлой облачной вате, словно по твердой земле, шел к нам ангел. В два человеческих роста, в сверкающих белых одеяниях, с пылающим огненным мечом в руках. За спиной лениво, ненужно били о воздух два белоснежных крыла. Волосы ангела белокурыми прядями ложились на плечи, из-под ниспадающих одежд виднелись босые ноги. Временами он загребал ими клочья облаков, иногда шел прямо по воздуху. Глаза — огромные, мудрые, но при этом человеческие, — смотрели на нас.
— Уходи, человек, — сказал робот.
Меня не пришлось упрашивать — я сиганул в сторону, разом забыв страхи перед высотой. Губы сами принялись шептать:
— Господи… Господи, отче наш… Верую, ибо не верую… то есть верую, верую… Боже мой, я… верую.
Робот развел руки — и я услышал противный скрежет, будто расползались пластины металла. Потом он заговорил нараспев, я не сразу понял, что это стихи:
В безумье расточенья сил
В часу последней переправы
Господь мне ангела явил,
Его движенья величавы…
Раздался тонкий стрекот, будто несколько швейных машинок принялись дырявить иглами ткань. На груди идущего ангела расцвели кровавые точки. От ровно взмахивающих крыльев полетели длинные белые перья. Сверкающие одежды ангела рвались тонкими полосками, уносились ветром, уже окровавленные. А робот продолжал декламировать:
Как строг очей нездешний взгляд,
Покорный высшему приказу!
Не испытав ни боль, ни глад,
Не сомневался он ни разу…
Дважды коротко жахнуло — и ангела охватило прозрачное синее пламя. Огонь липкими щупальцами оплел его тело, коротко полыхнули волосы. Ангел продолжал идти, не отрывая взгляда от безумного поэта.
Я человек, чей жалок вид,
Я заключен в ловушке плоти.
Но совершенство не манит,
Коль не достигнуто в работе.
Пылающий ангел перешагнул ограждение и ступил на крышу. От робота теперь исходил низкий тяжелый гул, встряхивающий все вокруг. Я почувствовал, как колотится в груди сердце, как желудок пытается вывернуться наизнанку. Закололо в правом боку, в подреберье. Ангел на миг приостановился, откинул голову, будто шел против сильного ветра.
В работе сердца и ума,
В ошибках, горе и смиреньи!
Так горечь рабского клейма
В душе рождает вдохновенье…
Ангел снова шагнул вперед. Робот будто выстрелил вперед неимоверно удлинившиеся руки — и схватил ангела за запястья. Они стояли покачиваясь, пытаясь превозмочь друг друга.
И мне дороже боль и тлен,
И редкий, горький миг блаженства,
Чем бесконечный рабский плен
Дарованного совершенства!
Разорванные крылья ангела раскинулись — и упали на робота, подтянули. Они слились в объятии. Ангел стоял неподвижно, робот был скрыт горой окровавленных, догорающих перьев.
Я сорвал с груди автомат. Нацелил ствол на ангела. И закричал, срывая голос:
— Оставь его! Отпусти! Слышишь?
Ангел медленно собрал крылья за спиной. Робот выскользнул из них и тяжелой мертвой грудой металла осел на крышу.
— Срок его существования истек, — тихо сказал ангел. Ран на нем уже не было, только одежда все так же трепалась кровавыми лохмотьями, и крылья остались черными.
— У него было еще два месяца и шесть дней!
— До тех пор, пока он не начал стрелять. Линейные ускорители сжигают месяцы за считанные секунды.
— Ты не ангел, — сказал я, опуская автомат.
Ангел кивнул.
— Не ангел. Я хранитель музея. Мне были безразличны попытки киборга войти в здание, и я дождался бы естественного окончания его странной жизни. Но ты вынудил музей впустить и тебя, и его.
— Что это за музей?
Не-ангел медленно двинулся ко мне. Я снова поднял автомат. Не-ангел улыбнулся и остановился.
— Думаешь, это эффективнее гиперзвуковых игл, коллоидного напалма и инфразвука?
— Не думаю, — честно сказал я. — Но что-то же надо делать?
Не-ангел кивнул:
— Да, ты прав. Я хорошо тебя понимаю… Это просто музей, юноша. Здесь собраны самые удивительные экспонаты в мире. Здесь есть звери, которые давно умерли, и звери, которые никогда не появлялись на свет. Здесь можно прочитать стихи престарелого Пушкина и авантюрные романы Шекспира. Здесь летающие машины, что успел построить Леонардо, передатчики энергии, созданные Теслой, генераторы силового поля Эйнштейна. Здесь даже хранятся киборги, подобные тому, что стрелял в меня.
— Очень многое можно собрать, если ограбить целые миры…
— Их никто не грабил. Все это и возникло потому, что миры менялись. Дантес стал функционалом-лекарем и не застрелил Пушкина. Поэт перебесился свое и стал жить спокойно и мирно, сочиняя свои поэмы. Наполеон нашел себя в путешествиях, Гитлер — в вегетарианской кулинарии, Ленин — в философии. Если бы ты мог менять историю своего мира — ты не захотел бы избавиться от исторических ошибок?
— Но этот мир стал бы другим.
— Не сразу. Далеко не сразу. Ты не представляешь, какая это неповоротливая махина — время. Исчезла из истории страшная кровавая война, а люди, которые должны были умереть, — все равно умерли, те, кто должен был родиться, — родились. Надо очень постараться, чтобы история съехала на другие рельсы. Рано или поздно это случается, и открывается новый мир. Он уже совсем другой, но даже в нем плывут осколки прежнего — терзающиеся, желающие странного люди, осознающие, что живут чужой жизнью, вспоминающие то, что случилось не с ними…
Голос не-ангела завораживал как музыка. В глазах его сияли чужие солнца.
— Но зачем? — спросил я. — Если все так, то зачем? Сделать чужой мир лучше? Исправить свой?
Не-ангел улыбнулся.
