Плох Свидригайлов или хорош — загадка. Но, в отличие от Лужина, он живой человек. Лужин же представляет из себя какую-то счетно-решающую машину. Причем не бескорыстную. Недаром в романе манерному языку Лужина противостоит глубокий весомый, естественный язык Свидригайлова. Это язык крупного незаурядного человека, совершенно не задумывающегося над тем чтобы казаться лучше, чем он есть. Свидригайлов — естественный русский человек, в отличие от европеизированного русского Лужина. Сам он говорит: «Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому и беспорядочному...» [6, 378]. Мысль та же, что и у Алексея Ивановича в «Игроке».
Разные русские представлены в «Идиоте». Обращают на себя внимание прежде всего двое: Рогожин и Мышкин. На первых же страницах романа даны их портреты.
Портрет Рогожина: «... небольшого роста, лет двадцати семи курчавый и почти черноволосый, с серыми, маленькими, но огненными глазами. Нос его был широк и сплюснут, лицо скуластое; тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до сострадания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом. Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий черный крытый тулуп ...» [8, 5 — 6].
Портрет Мышкина: «...лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того страшного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее. В руках его болтался тощий узелок из старого полинялого фуляра, заключавший, кажется, все его дорожное достояние. На ногах его были толстоподошвенные башмаки с штиблетами, — все не по-русски» [8, 6].
В портретах есть что-то внешнее, временное, к сути человека не относящееся. Это — «досиня иззябшее» лицо Мышкина (не по сезону одежда) и «мертвая бледность» Рогожина (от болезни). Все, что должно характеризовать суть человека, у героев разное. Рост небольшой и повыше среднего; черноволосость и белоку-рость; серые, маленькие, но огненные глаза (недоброта) и большие голубые глаза (доброта); резкий и самодовольный взгляд и взгляд тихий; неблагородно развитая нижняя часть лица и лицо приятное, тонкое, сухое. Портреты говорят о двух противоположных характерах: мягком и жестком. Но не так уж прямолинейно подчеркнута эта полярность. У Рогожина — высокий лоб и страстность (не обычная) до сострадания. У Мышкина — тяжелость взгляда. Упрощенности нет. У противоположностей есть какие-то пересечения. В Мышкине есть что-то рогожинское, в Рогожине — мышкинское. Это как бы две ветви одного дерева. Две ветви русского человека. Широкого человека.
В Рогожине русская широкость сфокусирована в чувственность. В Мышкине — в глубокое чувствование.
Рогожин раб одной идеи — страсти. Страсть его посильнее свидригайловской. Места для загадок здесь нет. Все в фокусе. Это страсть к женщине. Не к любой, а к конкретной. Ради женщины он готов на все: ослушивается своего грозного отца, занимает деньги под такие проценты, что даже ростовщики, люди совсем не стыдливые, «из стыдливости называли их не вслух, а только шепотом».
Горят брошенные в камин сто тысяч. Сто тысяч Рогожина. Все глядят на них. Глядит и Рогожин. Но не на деньги, а на бросившую их героиню. «Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Он оторваться не мог от Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе. «Вот это так королева! — повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало. — Вот это так по-нашему! — вскрикивал он не помня себя. — Ну, кто из вас, мазурики, такую штуку сделает, а?» [8, 146].
Никто из стоящих там «мазуриков» такого, конечно, не сделает. Сам Рогожин — не «мазурик». Как известно, не ценил деньги и Свидригайлов. Но он раздавал их перед смертью. Рогожин же собирается жить. Все у Рогожина подчинено страсти. Не знающий даже имени Пушкина, Рогожин засел за русскую историю Соловьева, потому что о ней упомянула любимая женщина. Страсть толкнула героя на убийство. Не себя, а любимой женщины. Для самоубийства не хватило интеллекта Свидригайлова.
Русская широкость, нерасчетливость, жизнь по велению чувства, живая жизнь — вот что отличает Рогожина. В нем много
неприятного, но есть и привлекательное. Достоевский довольно полно обрисовал Рогожина, но суть его он выразил в штрихе, заметив «массивный бриллиантовый перстень на грязном пальце правой руки» Рогожина. Бриллиант и грязь.
Бриллиантом без грязи является Мышкин. В нем сфокусировано иное из русского. Это образец чистоты и доброты. У князя нег систематического образования, но есть нечто большее: какой-то природный дар понимать и просвещать людей. Он деятелен. Ему до всего есть дело. Но его деятельность не есть развитие каких-то широких движений, она представляет собой преобразование окружающих через себя, через свой пример. Князь склонен недооценивать себя и несколько переоценивать других. Он приписывает окружающим всякого рода добродетели. Даже такие, что, по их-то испорченным понятиям, и не являются добродетелями. Мышкин все понимает буквально. Желая видеть князя, женщина, его любящая, пишет ему, чтобы он к ней не приходил. Он и не приходит. Она «не рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что буквально примет, как и вышло» [8, 268].
Верящий в доброту людей князь часто ошибается — его обманывают. Но верить он не перестает. Мышкин постоянно готов услужить другому человеку, не сторонится так называемых «малых дел». Пытается принести не абстрактную пользу, а реальную. Пусть не очень большую. Какая по силам. Ему присуще чувство жалости и сострадания к людям. В бытийном смысле не практичен.
Мышкин всегда ведет себя с достоинством. Вот Иволгин назвал его идиотом. «Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, — сказал вдруг князь, — что я прежде действительно был так нездоров, что- и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили. Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза, и так как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево» [8, 75].
