Как истинно русский человек, Мышкин лишен жеста. У него нет внешнего при богатстве внутреннего. Он говорит о себе: «Я всегда боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и главную идею. Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею» [8, 458]. У Мышкина нет того самого жеста, на который Достоевский укажет в «Игроке», касаясь французов. Князь силен мыслью и чувством, а не жестом. Имеющий мысль и чувство в жесте не нуждается.
Мышкин и Рогожин — два русских человека, дополняющих друг друга, показывающих разные стороны русской широкости. Они совсем не случайно прошли через весь роман рядом. При этом Мышкин пытался понять душу того русского, широкость которого сфокусирована на нечто иное, чем у него самого. «В русскую душу, впрочем, он начинал страстно верить. О, много, много вынес он совсем для него нового в эти шесть месяцев, и негаданного, и неслыханного, и неожиданного! Но чужая душа потемки, и русская душа потемки; для многих потемки. Вот он долго сходился с Рогожиным, близко сходились, «братски» сходились, — а знает ли он Рогожина? А впрочем, какой иногда тут, во всем этом, хаос, какой сумбур, какое безобразие!» [8, 190]. И вот, разбираясь в этом хаосе, Мышкин сошел с ума.
В этом же хаосе, в этих же потемках, в этом же сумбуре пытается разобраться и сам Достоевский, постигающий глубины русского человека. Он показывает нам образец русского человека. Совсем не случайно две красивейшие женщины романа любят этого «идиота».
Сфокусированная в доброту широта русского человека дана Достоевским одному из героев «Подростка», Макару Долгорукому.
Этот больной, кроме воспоминаний, ничего не имеющий человек есть единственно веселый человек в романе. От него исходят духовный свет и тепло. Исходят на мрак и суету мельтешащих в своей муравьиной возне героев «Подростка». Их угрюмому строю жизни Макар противопоставляет чистосердечие, веселость сердца, умение слушать других, снисхождение к другим, незлобивость, неприязнь к насилию. Долгорукий — это князь Мышкин из народа. Макар именно «существо из народа». Достоевский дает ему символическую профессию садовника. Герой выращивает доброту и незлобивость. Это первый «широкий» человек из народа в произведениях Достоевского из некаторжного быта
В ином плане широк другой русский человек из «Подростка» — Версилов. Это один из загадочных героев писателя. Его широкость видна не сразу. Сначала, в мнении Подростка, он выглядит узко — сеятель зла и подлости. В начале романа происходит нагнетание негативных качеств Версилова. Затем созданный стереотип рушится, и герой предстает во всей своей противоречивости. Это человек-борьба. Он готов взять на воспитание чужого ребенка, но не воспитывает своего, забыл. Он любит человека, на человека вообще. В нем одновременно существуют мышкинская разумная любовь (к Долгорукой) и рогожинская чувственная любовь (к Катерине Николаевне). Одну он любит как «ангела небесного», за страдания и «впалые щеки»к другую — как «царицу земную», за здоровую красоту. В Версилове идет борьба Мышкина и Рогожина. С переменным успехом. Рогожинское иногда проявляется так сильно, что интеллектуально развитый Версилов, по примеру Рогожина, хватается за оружие. Но в последний момент
хочет убить себя. Это уже перевес свидригайловского, которое тоже есть в Версилове. Герой раздвоен, в нем идет борьба между низким и высоким.
Загадочность Версилова до конца в романе не раскрыта. Она сближает его с героем «Бесов» Ставрогиным. Оба эти образа крупные, монументальные. У героев очень много общего. Оба получают пощечины и ведут себя при этом одинаково сдержанно. Брак с больной Лебядкиной напоминает несостоявшийся брак Версилова с больной Лидией Ахмаковой. Прием раскрытия образов Ставрогина и Версилова одинаков: сначала стереотип злодея, затем его ослабление или даже разрушение. Разрушение простоты и утверждение загадочности героя.
Есть и различие. За Версиловым нет преступлений. Он раздвоен, но еще способен жить. Потому-то Достоевский и сохраняет ему жизнь, выделяя его из ряда Ставрогина и Свидригайлова. Последние перегорели, жить им уже нельзя. Мешает прошлое и настоящее. Версилову с его прошлым жить еще можно. Разбитые им иконы — символ разбития старой жизни. Но с какой стороною самого себя прощается Версилов — загадка. Версилов — это несфокусированная русская широкость.
В «Братьях Карамазовых» широкость русскую прежде всего представляет Митя. Тут уж, нет никакого фокуса. Хотя, конечно, доброе в герое побеждает, хорошего в герое много, но оно не сразу заметно.
Митя стремится к фокусу, произнося известные слова о широкости русского человека и необходимости его сузить. Но остаться при этом русским. Сузить не до европейской узости.
Достоевский показывает и суженных до начала европейского русских. Утерявших русскую широкость. Одного из них, Лужина, я уже называл. Но есть и другие. Вот стремится сузить себя до европейца герой «Идиота» Ганя Иволгин. Его портрет (глазами Мышкина): «Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.
Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется, — почувствовалось как-то князю» [8, 21].
Уже здесь, в портрете, намечен французский вариант европейца, отмеченный и в «Игроке». Далее это подтверждается. Галя хочет денег. Ему чужд немецкий путь. Ему надо все и сразу.
Рогожин говорит Гане: «Да покажи я тебе три целковых, вынь теперь из кармана, так ты на Васильевский за ними доползешь на карачках, — вот ты каков! Душа твоя такова. Я и теперь тебя за деньги приехал всего купить...» [8, 96].
Но рогожинское утверждение не соответствует действительности. За три целковых Ганя не поползет. Мало. Рогожин принял его за «поляка» из «Игрока», а он «француз». Но вот ему дают возможность испытать французский вариант, бросают в горящий камин сто тысяч — лезь. Хотел лезть, но удержался. И тем подтвердил, что он не есть русский европеец, а только хотел стать им. Но удержался. На самом краю русской широкости. Не сузил себя.
А сколько их — сузивших себя русских! Мало сузивших по-немецки (Птицин и вначале Подросток), но много сузивших по-французски (Валковский, Анна Версилова, брат Рогожина, срезавший с покрывала на гробе отца золотые кисти). Путь их сужения — стремление к деньгам как к самоцели. Что, по Достоевскому, чуждо истинно русскому человеку.
