Настасья Филипповна. Женщина мечущаяся. Этим она похожа на Аглаю. Но в ее метаниях проглядывает покорность судьбе, которую она справедливо считает несправедливой к себе. Если Аглая мало внимания обращает на мнения окружающих, то Настасья Филипповна, вслед за этими мнениями, убедила себя в своей падшести, низости и т. п. Она находится в плену ходячей морали и именует себя даже уличной. Хочет казаться хуже, чем «есть, ведет себя эксцентрично. Князь пытается разубедить ее, показать ей, что она чиста и прекрасна, но безрезультатно. Героиня остается при мысли, что она низкая, «рогожинская». Настасья Филипповна — женщина чувства. Но в отличие от Аглаи она уже не способна любить. Чувства в ней перегорели. Видимо, справедлива мысль, что она любит лишь «один свой позор».
Когда-то она мечтала о чистой любви, о человеке наподобие Мышкина, но долгое общение с дочеловеками сделало свое дело. Настасья Филипповна обладает красотой, при помощи которой можно «мир перевернуть». Услышав это о себе, она говорит: «Но я отказалась от мира» [8, 380]. Могла бы, но не хочет. В какой-то мере она уже перевернула микромир, ее окружающий. Она перевернула мир в домах Иволгиных, Епанчиных, Тоцкого, ее преследует Рогожин, о ней думает князь. Но с нее хватит. Она знает цену этому миру и отказывается от него. Ибо в мире есть люди или выше ее или ниже. И с теми и с другими она не хочет быть. Первых она (по ее понятиям) недостойна, вторые недостойны ее. И она едет с Рогожиным, считая, что лишь его она достойна. Эта еще не итог. Она будет метаться между Мышкиным и Рогожиным, пока не погибнет от ножа последнего. Мира ее красота не перевернула. Мир погубил красоту.
Несколько женских образов в «Бесах». Наиболее выразительными здесь являются не образы скромной, готовой к самопожертвованию Даши Шатовой и не умной и гордой, но несколько холодной Лизы Тушиной. Подобное у Достоевского уже было. В определенной мере не является оригинальным и образ Марии Лебядкиной. Тихая, ласковая мечтательница, полу- или совсем помешанная, интуитивно угадывающая суть людей женщина — такое встречалось в образе Татьяны Ивановны в «Селе Степанчикове......
Наиболее оригинальны и выразительны другие. Здесь Достоевский — впервые в своем творчестве — вывел образы антиженщин. Это деятельные женщины. Они помнят о деятельности, но забыли о том, что они женщины.
С Запада прибыла Marie Шатова. Она умеет жонглировать словечками из словаря отрицателей, но забыла или не знала вообще, что первая роль женщины — быть матерью. Характерен следующий штрих. Перед родами Marie говорит Шатову: началось. Тот не понял и спрашивает, что началось? Ответ: «А почем я знаю? Я разве тут знаю что-нибудь...» [10, 443]. Женщина знает то, чего ей можно было бы и не знать, и не знает того, чего не знать ей просто нельзя. Она забывает свое дело и делает чужое. Перед родами, при «великой тайне появления нового существа» эта женщина кричит: «О, будь проклято все заранее!» [10, 443].
Другая антиженщина — не роженица, а повитуха. Арина Виргинская. Для нее рождение ребенка — это «просто дальнейшее развитие организма, и ничего тут нет, никакой тайны...» [10, 452]. В Виргинской не совсем, конечно, умерло женское. Так, после года жизни с мужем она отдается капитану Лебядкину. Женское победило? Нет. Отдалась-то из-за принципа, вычитанного из книжки. Женское у нее, впрочем, как и у Шатовой, подчинено социальному. Вот как о ней, жене Виргинского, говорит рассказчик: «Супруга его, да и все дамы были самых последних убеждений, но всё это выходило у них несколько грубовато, именно — тут была «идея, попавшая на улицу», как выразился когда-то Степан Трофимович по другому поводу. Они все брали из книжек и, по первому даже слуху из столичных прогрессивных уголков наших, готовы были выбросить за окно все, что угодно, лишь бы только советовали выбрасывать» [10, 28].
Вот и здесь, при родах Шатовой, эта антиженщина, усвоив, видимо, из книжки, что детей должен воспитывать кто угодно, но только не мать, говорит: «Да и ребенка хоть завтра же вам отправлю в приют, а потом в деревню на воспитание, тем и дело с концом. А там вы выздоравливаете, принимаетесь за разумный труд...» [10, 448].
Вот так-то! Как будто есть для матери труд более разумный, чем воспитание детей. Природу — побоку. Это — Виргинская. Но для Шатовой природа оказалась сильнее разумных книжек. Женщина в ней побеждает антиженщину. Сразу же после рождения ребенка она преобразилась. И мысли у нее нет. следовать совету Виргинской о приюте. Природа взяла свое. И крик Шатовой о проклятии был, видимо, вызван причинами сиюминутными. Или — так велика сила природы.
Шатова и Виргинская — единственные в своем роде женщины Достоевского — антиженщины. Писатель показал этот противоестественный тип людей и больше к нему не возвращался. Явление того заслуживало.
Антиженщины, которым чуждо человеческое, по Достоевскому, есть явление не русское. Это сужение русского человека. Не случайно Marie приехала с Запада, и имя ее пишется не по-русски. Не случайно и то, что Виргинская — из кружка отрицателей, явления, по Достоевскому, не русского, западного.
О русской женщине много говорится в «Подростке». Прямо противоположное отрицателям понимание места и роли женщины высказано Николаем Сокольским. «Поверь, жизнь всякой женщины, что бы она там ни проповедовала, это — вечное искание кому бы подчиниться... так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе — без единого исключения»[2]. Подчиниться, но не чему-то социальному.
А вот говорит о женщине Версилов: «Русская женщина — женщиной никогда не бывает» [10, 8, 139]. Но это не упрек женщине, а скорее гимн. Подчеркивается жертвенность женщины. Позднее, ближе к концу романа, Версилов уточнит и конкретизирует это высказывание. «Русские женщины дурнеют быстро, красота их только мелькает, и, право, это не от одних только этнографических особенностей типа, а и оттого еще, что они умеют любить беззаветно. Русская женщина все разом отдает, коль полюбит, — и мгновенье, и судьбу, и настоящее, и будущее: экономничать не умеют, про запас не прячут, и красота их быстро уходит в того, кого любят. Эти впалые щеки — это тоже в меня ушедшая красота, в мою коротенькую потеху» [10, 8, 507]. Последнее — по адресу Софьи Долгорукой, главными чертами которой являются жертвенность, самоотверженность, кротость. Эта 39-летняя женщина как бы повзрослевшая Соня Мармеладова. Не случайно, видимо. Достоевский дал Долгорукой то же самое имя.
Самопожертвование этой женщины не есть, однако, стремление подчиниться. Старик Сокольский, видимо, встречался с инога рода женщинами и зря делал такие широкие обобщения. Неподчинение руководит Софьей Долгорукой, а боль за другого, сострадание к нему.
