Вспышка! Вместо Демарата — темное пятно в глазах… и посреди пустого ковра — тяжеленькая серебристая шкатулка… была… теперь — вся расплавленная…
Эта воображаемая картина ясно и навсегда отпечаталась в моей памяти. Я ее себе слишком четко представил.
Демарат же остался в бытии, и я прозрел: он не сгораем… этот сейф, полный древних тайн.
— Они не тронут тебя, — пророческим гласом изрек я. — Ты — свой.
Демарат то ли с печалью, то ли с облегчением уронил голову вперед — и поразил меня ровненькой плешью в нимбе седин… как будто показал мне еще одно, потайное, пустое лицо — истинно бесстрастный лик мага.
— Не ты привел варваров в сферы богов, — возвестил я не ему, а тем, кто смотрел на него через объективы моих глаз.
Демарат кивнул и поднял взгляд на меня. Лицо, человеческое его лицо, мутно окрасилось, и он словно помолодел. Лоб прям, нос тонок и свиреп, щеки и губы без мякоти и изъяна. Плёночка мрамора под плёночкой воска. Безжалостно красив был в молодости.
— Вот досада, — сказал он и вздохнул, и посмотрел с усталой любовью на Нису…
…и она приняла его взгляд, как объятия… всколыхнулась, пленительно выставив плечо и откинув назад голову. Он только что вернулся к ней издалека, прямиком со дна Аида. А она, не зная, где был ее хозяин и любовник еще пару мгновений назад, она легко догадалась: далеко, очень далеко.
Привычным падением гипостратег повалился набок, и Ниса успела подхватить его голову и устроить у себя на ногах.
— Я испробовал все на своей шкуре, — сказал он оттуда весело и безразлично. — Я знаю, что чувствуешь, когда раскаленное железо проникает в твое собственное мясо… когда стрела пробивает грудную клетку… Согласись, очень любопытно узнать, как тебе, когда сгораешь весь в мгновение ока.
— Еще приятней сыграть в кости с самим Зевсом Вседержителем, — намекнул я.
— Ты прав… хотя порой скука одолевает быстрее. — Демарат поднялся, и вновь на несколько мгновением мы остались только вдвоем в неземном, кромешном пространстве. — Но я помогу тебе найти того, кого ты ищешь.
— Ищу не я, — поспешил я отбояриться: мол, и я не я и лошадь — не моя.
— Разницы нет, — сказал, отрезал Демарат. — Раз у тебя нет выбора… Я постараюсь помочь и, может быть, в тот день… — Он подмигнул мне и указал на шкатулку.
— Не знаю, как тебя благодарить… — развел я руками.
И мы, рассмеявшись, свалились с темных высот на землю.
— Ни слова больше, — приказал гипостратег. — Только поэзия, женщины и вино.
— Одно — последнее, — уперся я. — Как у висельника…
— Как у распятого христианина? — уточнил гипостратег.
В великомученики я не годился — да и не к месту было.
— Чем все же не угодила вам Империя, которую вы с таким старанием возводили латинскими руками? — поспешил я.
Демарат поморщился сначала.
— Пытались построить храм справедливости… Платонову республику без тирана… — вздохнул он. — А стала получаться, как в еврейских преданиях, Вавилонская башня.
— Уж поверь мне, Демарат, этот фокус будет повторяться с завидным постоянством, — честно разочаровал я его.
Но он уже и не думал грустить.
— Значит, поэзия, женщины и вино, — с тем большей утвердительностью изрек он.
Трижды заходили крепкие, загорелые ноги, и крепкие, загорелые руки ставили на ковер бокастые кувшины.
Демарат грустно и протяжно читал Анакреонта, Алфея и кого-то еще, кого я в гимназии не проходил. Я тоже подхватил было на память Анакреонта, но потом перескочил на русский, на Тютчева и, кажется, все стихи подряд кончал одним и тем же:
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.
Видно, запало в душу. Ниса танцевала нам, изображая Айседору Дункан. Ни дать, ни взять — декадентская вечеринка эпохи падения Римско-Российской Империи… и мне снилось сладостное, а потом довольно муторное и, наконец, тошнотворное качание на волнах, в которых не отражалось ничего…
Толчок теплого, жидкого хаоса подбросил меня вверх. Забытый огонек был слаб, почти сер, я кинулся кружить в сумраке, потеряв направление к выходу и, не совладав с собой, выплеснул на ковер залп кислятины.
Сумрак колыхнулся, дохнул мне в лицо холодом.
— Господин, прими помощь!
Меня тащил за локоть наружу телохранитель Демарата.
Я поскользнулся, он вытащил меня сквозь парчовые складки вон.
Ночная прохлада немного освежила меня.
Телохранитель, держа копье острием в звездное небо, терпеливо и привычно дожидался конца моих мук. Так, наверно, он всегда дожидался, пока хмельной перебор отпустит его хозяина. Потом он участливо спросил:
— Господин, воды?
Я не успел ответить — глиняная плошка сама оказалась у меня в руках.
Хотелось хлебать шумно, по-свински… Зато сразу полегчало.
Я долго смотрел на звезды.
Внизу, среди военного стойбища, разряжено колыхались устало-оранжевые пятна костров, что-то сонно звякало, невидимо пофыркивали кони. Ночь стояла низко, слоем в человеческий рост, густо чернея между слабыми сполохами костров. Под ногами едва фосфоресцировала земля, а выше ночи, по земному бордюру небес, медленно кружила предрассветная бледность.
— Утро скоро, — поблагодарил я телохранителя еще и за то, что он не мертвел, стоя рядом с «посланцем богов».
— Скоро, господин, — ответил бесстрастный телохранитель. — Я провожу господина.
Я зяб и мелко постукивал зубами, но в ту минуту хотелось позябнуть еще.
Я успел сделать всего один шаг к шатру, когда телохранитель позади меня жутко всхрапнул, обжигающе дохнул мне в затылок и упал на меня, сбив с ног.
Что-то впилось мне в шею сзади… Будто этот великан вцепился мне в шею, как волк.
Но вдруг тяжесть тела, придавившего меня, пропала, а спустя миг и сам я вознесся над землей.
Я успел увидеть в сумраке: телохранитель Демарата лежал на земле с простреленной шеей. Это ее острие кольнуло меня сзади, как вампирский зуб.
Небо свернулось в овчинку, вмиг окутало меня, и мир затрясся, загремел копытами. Куда-то опять уносила меня судьба.
Потом неведомая сила швырнула меня на хрустящую солому — и солома тоже сразу двинулась куда-то в сторону.
Раздался глас на ломаном греческом:
— Высунешь голову — отсеку!
Я прозрел во мраке: меня украли! Унесли, перекинув через седло судьбы, бросили в кибитку и повезли. Куда? Не важно… Главное, убивать явно не собирались.
И мало того, что не собирались — еще накормили и напоили. В наглухо закрытую кибитку бросили несколько лепешек, кусок вяленого мяса и большой бурдюк.
