— Высунешь голову — отсеку!
Я прозрел во мраке: меня украли! Унесли, перекинув через седло судьбы, бросили в кибитку и повезли. Куда? Не важно… Главное, убивать явно не собирались.
И мало того, что не собирались — еще накормили и напоили. В наглухо закрытую кибитку бросили несколько лепешек, кусок вяленого мяса и большой бурдюк.
Из бурдюка на меня, а потом в меня полилось крепкое пиво… и так в продолжении многих дней я был заложником неведомых сил и успокоительного запоя. Похоже, меня держали пьяным намеренно — опять же, с целью помешать точному прицелу.
День проходил за днем — и все они отличались от ночей только короткими росчерками света, проникавшего в щели полога.
Время потерялось совсем. А пространство… Однажды вдруг я услышал всего одно слово, произнесенное явно нечаянно, от чувств, потому как говоривший сразу осекся. И это слово на миг воссоздало вокруг меня разом всю вселенную.
— Данувий! — произнес некто вовне тьмы.
Дунай!
Меня везли на восток.
Полусонное хмельное сознание отозвалось эхом. Дунай! Я протрезвел мигом. Дунай! Уже, считай, Австро-Венгрия! Я оказался гораздо ближе к России… К России! Я так и подскочил на своей уже затхлой, вонявшей подстилке.
Голова страшно заболела, но к России все равно было гораздо ближе — это главное!
Да, именно в ту минуту ясно образовалась моя безумная идея: вернуться в Россию за много веков до ее рождения! Верую, ибо абсурдно! До основания Москвы — семь веков. Что ж из того? Воробьевы горы на месте, на Пречистенке — глухая чащоба, но своя, все родные места!.. Может, удастся пробраться южнее — к Киеву… Киева нет, но какие-то селения славянские в тех места должны быть. Всё свои же! Кто там? Поляне? Языка не знаю… Он вроде как еще даже не древнерусский… Ничего — выучу быстро, не японский же! Могу подвизаться знахарем… фельдшерские курсы, видать, неспроста кончал… Научусь гнать спирт для военно-полевой антисептики и не только. Знаю ромейское наречие, оно же греческое. Могу наняться толмачем к какому-нибудь князю. Научу своих, как вести дела с ромеями. Поеду послом в Царьград! Каково!
Пусть кану в темную древность — зато с каким шиком…
В таких полухмельных мечтаниях я провел еще некую эпоху, некий эон в первозданной тьме и очнулся, лишь когда вонь наружи усилилась настолько, что стала забивать вонь, что скопилась внутри и уже стала привычной.
Дорога наружи стала подергиваться — и несколько раз донеслись гортанная речь, похожая на перекличку воронов в сыром осеннем небе.
Кибитка встала в ночи.
Полог дернулся вверх, не обнажив света. Огромные ручищи вмиг добрались до меня, выволокли наружу, в атмосферу тяжелого амбре и — я так и не понял где: то ли в естественном водоеме, то ли в огромном корыте — меня живо обмыли очень холодной водой и натерли благовониями, как труп к бальзамированию.
Потом поставили на ноги и надели на голову мешок с прорезью у подбородка.
— Стоять можешь? — раздался вороний вопрос на плохом эллинском.
Я попробовал и буркнул в мешковину:
— Могу.
— Идти можешь? — последовал второй вопрос.
— Куда? — по-интеллигентски вильнул я.
Вместо ответа меня грубо развернули, куда надо.
Я шагнул неуверенно — раз, другой, третий. Ноги ломило, колени хлюпали — сколько дней я провел в лежаче-сидячем виде, кто бы сказал…
— Можешь, — подтвердили наружи.
Сильная клешня ухватила меня за локоть и повела, куда надо.
Шли долго — я успел устать.
По дороге с четкой периодичностью, точно натужный бой древних неухоженных часов, грубо и резко звякало, скрипело, отодвигалось.
Вдруг началась лестница, о которой меня предупредили резким рывком вверх… но я не догадался и все-таки споткнулся.
И с каждой ступенью амбре застойной выгребной ямы, в которую, кажется, ходили и люди, и лошади, и собаки, отступал под напором благовоний, в гуще которых сильнее всего выделялся сандал.
Могло показаться, что меня насильно ведут по чудесной лестнице прямо в небеса… Только ступеней до небес оказалось маловато… Потом начались коленчатые коридоры-лабиринты.
И вот внезапно я оказался в полной тишине и полном одиночестве.
Волна сандалового тепла накатилась на меня, едва не опрокинув.
Короткий вороний диалог произошел передо мной. Один голос — глухой и далекий — раздался первым вдали. Второй — гулкий — прямо передо мною. И снова донесся первый — явно перекрывая силу и волю первого.
Мешок был сорван с моей головы — и я невольно, до боли зажмурился. На внутренней стороне моих век отпечаталась белой тенью фигура римского полководца… Масляные светильники маячили в просторном помещении — тусклые, но ослепительные для моих глаз, не видевших живого света неделю-другую… а может, и третью.
— Ты правильно делаешь, — раздался передо мною гулкий глас чистейшего эллинского наречия.
— …Пусть откроет, — донесся дальний, вложивший в эллинскую речь сильный восточный акцент.
Я понял, что мне начали доверять, и осторожно открыл глаза.
Посреди просторных покоев прямо передо мной стоял коренастый, рыжебородый человек, и впрямь одетый римским полководцем.
Он смотрел на меня, точно на вражеское войско, идущее в наступление, но еще не приблизившееся на столько, чтобы окончательно оценить его мощь и напор.
— Похож на человека, — сказал он, явно обращаясь не ко мне.
За ним произошло движение теней, и я увидел.
Вдали, спиной ко мне, кто-то низенький и весь темный, взял горсть… похоже, фиников с резного стола на трех грациозных ножках.
Тот, «посторонний», был в мономашьей шапочке с горностаевой опушкой, тонкая и бледная косичка торчала из-под нее, быстро истончаясь в жало… и блестел широкий обод золотой серьги…
«Женщина, что ли?!» — изумился я.
Но руки… но плечи кузнеца… Это был он… Он!
Аттила, Бич Божий, обратил ко мне свой лик и быстрой, скалящейся улыбкой отпечатал на мне свое «тавро».
«Ты родишься через полторы тысячи лет», — вдруг сказал я себе… от того, видать, что мозг не справлялся с невероятностью этой минуты.
И неловко, как мог, я поклонился.
Что-то очень знакомое, необъятно и зловеще знакомое истекало из облика того, кто уже давно был только символом эпохи, именем нарицательным… и грубоватые, но сглаженные, обточенные черты межрасового сплава, и евразийская коварная приветливость в глазах, и мудрые бровки, и матовая выпуклость скул, и милая какая-то, сивая бородка… Я обомлел… Как ясно в эту минуту напомнил он мне великого кагана всея Совдепии!
