— И что?
— Подарок для Лиды, — пояснил Снайпер. — Вазочка, которая разбилась. Лиды не было дома, но подарок для неё потерялся. Исключительно по твоей вине. Так что не надо мне тут насчёт одного раза.
Ого! А это ему откуда известно? Как он мог следить за нами? Неужели он уже тогда знал, что я соглашусь взять подходящий мешок и одаривать детей?
— Ну, хорошо, — тянул я время. — Уронил, подумаешь. Потерял несколько игрушек, подумаешь. Каждый может ошибиться. Ты не даёшь мне права на ошибку. Это нечестно. Каждый имеет право на ошибку.
— А я имею право на ошибку? — внезапно спросил Снайпер.
— Конечно, — благородно разрешил я.
— Тогда слушай внимательно, — придвинулся он ко мне. — Потеряв игрушки, ты реализовал своё право на ошибку, так?
Я кивнул. Вроде бы жизнь начинала налаживаться.
— Ты сам сказал: и мне положено ошибаться. Тогда считай, что я ошибаюсь. Что убивая тебя, я просто реализую своё право на ошибку. Мы оба не будем отказывать друг другу в праве на ошибку.
Как дураку, мне повторяли по несколько раз, а я отказывался понимать. Я отрешённо молчал. Мысли смёрзлись, утонули в безысходном молчании.
Он отодвинулся. В тени шапки зажглись два огонька, словно два лепестка угасающей конфорки. Он оглядывал меня, как оглядывают музейную скульптуру. А я уже утратил возможность бороться. Я словно превратился в экспонат, которым можно любоваться.
— Давай, стреляй что ли, — обречённо предложил я.
— Почему именно «стреляй»? — усмехнулся он.
— Ну, — от мерзкого холода и поганого чувства обречённости мысли распадались, слова не желали цепляться друг за друга. — Я ведь думал… Снайпер — это тот, кто стреляет из винтовки.
— Ты ошибся, — сказал он. — Снайпер — это тот, кто не промахивается.
Взметнулась трость и выплюнула ломтик лезвия, который проехался мне по животу. И я в буквальном смысле нутром почуял холод прорвавшегося металла.
Силы мигом исчезли. Ноги подогнулись. Я мягко осел в сугроб, послуживший таким ненадёжным убежищем.
— Третья стадия, — сказал он, повернулся и зашагал прочь.
«Скрип, скрип», — затихали шаги.
Я боялся пошевельнуться. Мне казалось, встань я, и внутренности выпадут на снег, забрызганный тёмными пятнами. Потом глаза заволокла кровавая пелена. Сознание затуманивалось. И я почему-то пожалел, что не успею ощутить как это: таять морозной ночью за сутки до Нового Года.
Снился мне странный сон. Будто не Дед Мороз я, а Санта-Клаус. Будто с комфортом скольжу над облаками, управляя оленьей упряжкой, будто проношусь мимо небоскрёбов, будто пронзаю тайгу, сшибая шапки снега со спящих сосен. А потом опускаюсь на площадь большого города.
На площади кучкой стоят дети. Дети ждут. Но ждут не меня, а кого-то другого. С болью в груди я замечаю, как отблеск счастья соскальзывает с детских лиц, и понимаю, что олени должны были привезти не меня.
С этого мига дети смотрят сквозь Дедушку Мороза. Я призывно потряхиваю мешком. Ноль внимания. Я тут не нужен. Даже если развязать мешок и засыпать детей подарками с ног до головы, они не заметят ни сладостей, ни ярких игрушек, ни обновок. Они ждут, жгуче ждут подарки, но от кого-то другого. Они повзрослевшие дети. Им уже важны не сами подарки, а тот, кто дарит. И этот кто-то — не я.
У подъезда плакал мальчик:
«Укусил мне кто-то пальчик!»
А другой малыш орал:
«Кто-то уши мне надрал!»
Третий трогал нос и щеки:
«Кто меня так больно щелкал?»
Стало ясно детворе
Невидимка во дворе.
Пробуждение приятным я бы не назвал. Холод, колючий снег, огромный сугроб, из которого торчала верхняя половина моей фигуры. Ломота в висках, голова пухнет, наливается тяжестью. В теле слабость. Кажется невыносимым, вставать и выдираться из сугроба. А потом ещё куда-то идти. Хочется заснуть и никогда уже не просыпаться. И эта перспектива заставляет глаза послушно смыкаться.
Нельзя!
Я должен!
Мешок ещё не пустой! Если мне плохо, это не значит, что праздник выключили всем. Кто-то ждёт. Пускай ждут не меня. Ждут подарки. Но кто-то должен их дотащить до адресата.
Поворочавшись, я вывалился из сугроба. В животе проснулась знакомая боль. Рана мне не приснилась. Три стадии позади. Но я всё ещё могу. Если не заслужил счастья, стань хотя бы проводником к счастью чужому. Я с трудом поднялся и отряхнул мешок, наполненный чужим счастьем. Посмотрел на шубу. Кровавые разводы заледенели. Шуба похрустывала. От льда шёл тоскливый холод. Но за холодом жарко пульсировала лихорадка.
Чтобы не дать возможности сесть в сугроб и наливаться жалостью к самому себе, я двинулся вдоль домов. Возле угла меня повело. Я качнулся, больно ударился о водосточную трубу. Железо дрогнуло, громыхнуло, из стока выпрыгнула сверкающая праздником ледяшка. На улице-то солнышко, а я и не заметил.
Нечаянная радость перебила дыхание. Пришлось остановиться, поставить похудевший мешок на заснеженный асфальт и осторожно вытянуть из кармана список.
Золотые буквы расплывались. В глазах от напряжения проснулась резь. Выступили слёзы, и буквы окончательно превратились в снежные блёстки.
Я покачал головой, увеличив вес гири в черепной коробке чуть ли не вдвое, но зрение прояснилось. Ловя миг удачи, я вперился в список.
«Акулов Никита Александрович».
Надо же. Никита Александрович. Сколько тебе лет? Три? Или полновесная семёрочка? И чего ты ждёшь от Деда Мороза? Или как все, только подарков?
«Елтышева Юлия Евгеньевна».
Юля, Юлечка! Расти большой и красивой. Расти счастливой. И пусть тебя впереди ждут тысячи подарков от тысячи хороших людей.
«Ведёрников Павел Олегович».
А ты кто, Павел Олегович? Чем сейчас занимаешься, в ожидании праздника? Наряжаешь ёлку или заворожено смотришь за пляской разноцветных бликов ёлочной гирлянды.
Недолгий отдых немного восстановил силы, и я отправился дальше. Походка моя теперь была расхлябанной, заплетающейся, неустойчивой. На следующем повороте я снова качнулся и зацепил мужика в овчинном тулупе. Тот отшатнулся и посмотрел на меня с ненавистью.
— Дедушка-то, — презрительно сказал он спутнице, — по-чёрному уже нализался.
Я криво улыбнулся и двинулся дальше. Что, братан, праздник тебе испортил? Так что ли? Тебе не узнать, какой ты на самом деле счастливчик. На всех парах ты несёшься к своему празднику. И тебе есть с кем туда идти.
У меня осталось лишь одиночество и чужие праздники.
И ещё эта боль. Тебе кажется, что я настаканился. Ты не поверишь, никогда не поверишь, как это невыносимо — замерзая, идти по улице, придерживая шубу и оглушительную боль. И на каждом шагу следить, чтобы внутренности не вывалились отвратительными сардельками. А, братан? Представь, что они вывалились, а ты увидел. После этого ты, наверное, и за праздничный стол не сядешь.
