— Хорошо. Давайте вернемся к тому времени, когда Сол был заключенным в психиатрической лечебнице. Вы провели в тесном общении с ним около 2.5 лет. Что он рассказывал вам о себе? Нас чрезвычайно интересует, все, что касается движения Лиэй, его активистов, его целей. Какие планы на будущее были у Нортона? Что он собирался делать после освобождения?
— Он никогда не говорил о себе. Вы это легко можете проверить, есть записи наших бесед.
— Ничего нет. Его дело исчезло из базы данных.
Еще один удар.
— Пожалуйста, вы должны мне верить. Его интересовали исключительно мои воспоминания. Мне кажется, такие разговоры просто успокаивали его больное воображение.
— Неубедительно, — отрезал Ангел. — Кстати, мне только что сообщили, что вы правильно назвали пароли.
— Вот видите, я готова сотрудничать с вами и…
— Но, — перебил меня следователь. — Во дворце нет никаких ссылок на внешние адреса.
— И что это значит? — с замиранием сердца спросила я.
— Для вас это значит, что клетки с кроликом там нет. А это, в свою очередь означает, что нет выхода на красный офис. Мы опять в тупике. А может, этот дневник — просто хитроумная провокация? Посудите сами: Нортон не мог сам зайти в сеть, потому что его единственный Ключ — у нас, а подделать Ключ — невозможно. Он мог попросить кого-нибудь другого провести переговоры с вашим отцом, но нам достоверно известно, что с момента побега из больницы он не выходил на связь ни с одним из его близких друзей. Я не говорю уже о технических сложностях, таких как быстрое изменение интерьера дворца и появление ссылки на красный офис. Мой вывод — вы оба с мистером Линдом лжёте. Надеюсь, вы понимаете, что доказательств вашей вины хватит на десяток смертных казней и что только сотрудничество и чистосердечное признание поможет смягчить наказание за государственную измену и убийство ни в чем не повинных людей. Настоятельно советую сегодня ночью вспомнить интересующие нас подробности.
С этим дружеским напутствием я вернулась в свою камеру. Обычно мне давали всего несколько часов в сутки на сон, и я, возвращаясь в место своего заключения, тут же засыпала, как убитая. Но сегодня во время допроса произошло нечто, что требовало тщательного анализа. Несмотря на заверение Ангела, что дневники отца — явное враньё, меня не покидало странное зыбкое ощущение, что со мной что‑то подобное действительно происходило. Мне казалось, что я видела красный офис, что в этом офисе вместе со мной присутствовали папа и Нортон, и что я отвечала на вопросы отца про моё детство. А может это просто игра моего воображения, дежавю? Я снова и снова прокручивала в голове сцену в виртуальном офисе, описанную отцом, но долгожданное просветление так и не снизошло.
Вздохнув, я сдалась, решив поразмышлять на тему «движение Лиэя». Стороннему человеку, такому как следователю, нелегко понять, почему, проведя около 3 лет рядом с Нортоном, я ничего не знаю о его грандиозном детище. На самом деле, секрет прост — меня совсем не интересуют чужие дела. А сам Лиэй только один раз заикнулся об этом, но получил жесточайший отпор.
— Ты слышала когда-нибудь о движении Лиэй? — спросил меня как-то Сол.
— О, да ты скромный парень, Сол. Кто не слышал об этом движении, которое возглавляешь лично ты? Лиэй, да? Освободитель. Кого и от чего ты освобождал, Сол?
— Разум, душу, сознание. Я хотел подарить людям еще одно средство постижения окружающего нас мира, еще одно чувство, шестое чувство, чувство самое сильное из всех, что даны нам природой. Это чувство — способность принимать эмоции других. Эмоции — это то, что стимулирует творческое начало человека, его гений. Эмоции, полученные от других живых существ — еще один необычайно мощный заряд для нашего сознания. Под его воздействием наше сознание очищается и открывается для новых познаний. В философии это называется катарсис.
— Раньше я считала, что вся эта галиматья — лишь средство привлечения в свои ряды осоловевших от виртуальных игр и наркотиков идиотов. Теперь я понимаю что это — лишь жалкая попытка объяснить твою душевную болезнь какими-то сверхъестественными способностями. Что же, это не первый раз в истории, когда толпа шла за сумасшедшим, считая его безумие проявлением высших сил.
— Я не сумасшедший, — тихо возразил Сол.
— Думаю, что весь больничный персонал готов будет поспорить с тобой. Но ты к тому же еще лжец и лицемер, потому что, создавая свое движение, ты меньше всего думал о людях.
Я с удовлетворением отметила, что мне наконец-то удалось пробить броню моего несносного собеседника: всегда отлично владеющий собой, на этот раз он явно был раздосадован. Нет, он был в ярости.
— Почему, черт тебя побери?
— Прозвище, которое ты себе выбрал. Лиэй или Дионис, самый опасный бог. Он дает смертному иллюзию полнейшей свободы, превращая человека в существо, подчиняющееся только своим желаниям. Свободный от любых, в том числе и нравственных оков, человек становится угрозой обществу. Особенно если он так же умен и расчетлив, как ты. Ты освобождал, прежде всего, самого себя, с помощью власти над умами простаков, считающих, что ты освобождал их. Власть опьяняет, так же как и вино. Интересно, как ты собирался ею воспользоваться?
Сол зло усмехнулся.
— Власть! Опьяняет, как вино! Великолепно! Ты и не представляешь себе, насколько ты права! Значит, я неисправимый злодей, да? Почему ты тогда не остановила всех тех простаков, которым я так удачно пудрил мозги? Почему твое имя ни разу не появилось на форумах, посвященных моему учению, чтобы предупредить несчастных глупцов? Почему ты никогда не появлялась на семинарах, проводимых моими учениками, чтобы разоблачить мои козни? Почему ты не позвала на помощь, когда Берни умирал?
— Потому что это меня не касается, — отрезала я.
В моей камере внезапно замерцал проектор, висевший в углу, и передо мной предстали 3 толстяка, облаченные в судейские мантии и головные уборы. Толстяк посередине тяжело встал, прочистил горло и важно провозгласил.
— Судейская коллегия, заслушав показания обвинителя, подсудимого и его адвоката на закрытом заседании суда, признаёт мистера Истона Линда виновным в государственной измене и в пособничестве терроризму. Наказание за эти злодеяния — смертная казнь, которая будет приведена в исполнение немедленно. Подсудимый, вам даётся последнее слово.
Мой папа промолчал.
— Объявляю заседание суда закрытым, — толстяк ударил молоточком по столу, и судейская тройка неторопливо продефилировала к выходу. К отцу подошли двое полицейских, надели на него наручники и куда‑то повели. Он шел с низко опущенной головой, с трудом переставляя ноги. Когда полицейские посадили его в странной конструкции кресло, и я увидела его посеревшее очень напряженное лицо, полные ужаса глаза, трясущиеся губы, дрожащие руки, я поняла, что это — его казнь. Я не могла смотреть на происходящее и не могла оторвать взгляда от проклятого прибора. Боже, кто додумался до этой нечеловеческой пытки! Меня разрывало и жгло изнутри от жалости, обиды, любви, страха неминуемой смерти. Мне казалось, что лишают жизни меня, что еще немного и мгновенная вспышка боли разорвет меня на части и все, что составляет меня, мое я, исчезнет.
