Что-то вроде усмешки промелькнуло на лице Абалкина.
— Здесь нет материала для размышлений, — сказал он. — Здесь все очевидно. Надо было с самого начала рассказать мне всю правду, сделать меня своим сознательным союзником…
— А вы бы через пару месяцев покончили с собой? Как это случилось с Томасом Нильсоном… Это ведь страшно, Лева, ощущать себя угрозой для человечества, это не всякий выдержит…
— Чепуха. Это все выдумки ваших психологов. Я — землянин. Когда я узнал, что мне запрещено жить на Земле, вот когда я чуть не спятил! Только разумным роботам запрещено быть на Земле. И вот я мотался, как сумасшедший, по всему миру, искал доказательства, что я не робот, что у меня на самом деле было детство, что я на самом деле когда-то работал с голованами, что моя память — это. моя память, настоящая, а не искусственная. Вы боялись свести меня с ума? Ну, так это вам почти удалось!
— А кто сказал, что вам запрещено жить на Земле?
— А что — это неправда? — осведомился Абалкин. — Может быть, мне разрешено жить на Земле?
— Теперь — не знаю… Наверное, да. Но посудите сами, Лева! На всем Саракше только один Тристан Гутенфельд знал, что вам не следует возвращаться на Землю. Но сказать это вам — он не мог… Или все-таки сказал?
Абалкин молчал. Лицо его по-прежнему оставалось неподвижным, но на матово-бледных щеках проступили серые пятна. Словно следы старых лишаев.
— Ну, хорошо, — сказал, подождав, Экселенц.
Он демонстративно разглядывал свои ногти. — Пусть Тристан вам это все-таки рассказал. Не понимаю, как он мог себе это позволить, но — пусть. Тогда почему он не рассказал вам остального? Почему не объяснил причин запрета? Ведь были же причины — и весьма существенные, что бы вы об этом ни думали…
Медленная судорога прошла по серому лицу Абалкина, оно вдруг потеряло твердость и словно бы обвисло.
— Я не хочу об этом говорить, — громко и хрипло произнес он.
— Очень жаль, — сказал Экселенц. — Нам это очень важно.
— А мне важно только одно, — сказал Абалкин. — Чтобы вы оставили меня в покое.
Лицо его сделалось, как прежде, твердым. Глаза вновь полузакрылись, он снова сделался спокоен.
Экселенц заговорил — теперь уже совсем другим тоном:
— Лева. Разумеется, мы оставим вас в покое. Но я умоляю вас: если вы вдруг почувствуете в себе что-то непривычное… непривычное ощущение какое-нибудь… какие-нибудь странные мысли… просто больным вдруг себя почувствуете… Умоляю вас, сообщите об этом. Ну, пусть не мне, Горбовскому, Комову, Бромбергу, в конце концов…
Тогда Абалкин повернулся к нему спиной и пошел к двери. Экселенц почти кричал ему вслед, протягивая руку:
— Только сразу же! Сразу! Пока вы еще землянин! Пока вы не превратились в автомат! Пусть я виноват перед вами, но Земля-то перед вами не виновата ни в чем!..
— Сообщу, сообщу, — пренебрежительно сказал Абалкин через плечо. — Лично вам сообщу.
Он вышел, аккуратно притворив за собой дверь.
Несколько секунд Экселенц молчал, вцепившись руками в подлокотники кресла. Он напряженно прислушивался. Потом скомандовал вполголоса:
— За ним. Ни в коем случае не упускать. Я буду в Музее.
Выйдя из здания КОМКОНа, Лев Абалкин праздной походкой проследовал по улице Красных Кленов, зашел в кабину уличного видеофона и с кем-то переговорил. Разговор длился две минуты с небольшим, после чего Абалкин, все так же неторопливо, заложив руки за спину, свернул на бульвар и устроился там на скамейке возле постамента с барельефом Строгова.
Он очень внимательно прочитал все, что было высечено на постаменте, потом рассеянно огляделся й некоторое время сидел в позе человека, отдыхающего от тяжелой работы: раскинул руки поверх спинки скамьи, откинул голову и вытянул на середину аллеи скрещенные ноги.
К нему собрались белки, одна прыгнула на плечо и ткнулась мордочкой ему в ухо. Он громко рассмеялся, взял ее в ладони и, подобрав ноги, посадил на колено. Белка так и осталась сидеть. Кажется, он разговаривал с нею.
Солнце только что взошло, улицы были почти пусты, а на бульваре, кроме Абалкина, не было ни души.
Максим наблюдал за ним из укрытия.
«…Вряд ли он не знает, что я за ним наблюдаю, — думал Максим. — Знает, конечно. Прог-рессор новой школы. Профессионал… Ладно, с ним я разберусь, Экселенц — вот кто меня беспокоит по-настоящему. Не понимаю. Он убежден, что программа работает. Что разговаривать с Абалкиным бессмысленно. И он все-таки разговаривает с ним, И он отпускает Абалкина. Вместо того чтобы взять его прямо в кабинете и отдать в распоряжение врачей и психологов, он его отпускает… Над Землей нависла угроза. Чтобы ее предотвратить, пока достаточно просто изолировать Абалкина. Это можно сделать самыми элементарными средствами. Но он отпускает Абалкина, а сам идет в Музей. Это может означать только одно: он совершенно уверен, что Абалкин в ближайшее время тоже явится в Музей. Зачем? За «детонаторами». Зачем же еще».
…Казалось бы, чего проще — сунуть эти «детонаторы» в списанный звездолет и загнать в подпространство до окончания времен. И — нет проблем. Нельзя. Уничтожать «детонаторы» нельзя — все эти бедняги погибнут. Неизвестно даже, можно ли их загонять на край Вселенной, не говоря уже о подпространстве…
…Экселенц сказал: «мы можем проследить за ним и узнать, как это с ними происходит»… На будущее. Когда включится программа следующего, мы уже будем готовы… Значит, получается так. Абалкин является в Музей. А там его уже ждут. Мой Гришка и Экселенц…
…Экселенц его убьет. Господи помилуй! Он сидит здесь и играет с белочками, а через час Экселенц его убьет! Это же просто, как репа. Экселенц никогда не обнажает оружие, чтобы напугать или произвести впечатление, он уже готов был убить Абалкина этой ночью, и сейчас он сидит там в засаде только с одной целью: чтобы досмотреть это кино до конца, чтобы своими глазами увидеть, как все это происходит, как автомат Странников отыскивает дорогу, как он обнаруживает футляр — глазами? по запаху? шестым чувством? — как он открывает этот футляр, как выбирает свой «детонатор», что он намеревается делать с детонатором… и все. И ни секунды дольше. В эту секунду Экселенц нажмет спусковой крючок, потому что дальше рисковать он не станет… Ну нет. Этого я не допущу. Этого не будет. Хватит».
Максим вышел из укрытия и направился прямо к Абалкину. Когда он подошел, Абалкин глянул на него искоса и отвернулся. Максим присел рядом на скамью.
— Лева, — сказал он. — Уезжайте отсюда. Сейчас же.
— По-моему, я просил оставить меня в покое, — сказал Абалкин прежним тихим и бесцветным голосом.
