Трава проросла у портика Верхнего Храма. Здесь люди были, но мало не то, что встарь. Когда-то здесь собирались мужи толковать о политике, о походах, о сделках. Здесь свергали правителей, здесь затевали войны, здесь бурлила веселая душа Ланнерана. Неужели она уже умерла?
И сердце ее вдруг сжала тоска: оказывается, Ланнеран мне все-таки не безразличен. Я думала, что навек его ненавижу, но он в беде, и сердце плачет о нем...
Они укрылись среди колонн. Трава, осколки битого камня, и липкий, томительный запах страха. Томительный, тягостный дух несвободы.
Мой мальчик, зачем ты пришел сюда?
И всей душой своей, всей силой своей любви она потянулась к нему: о, где ты? Сын мой, плоть от плоти моей, душа от моей души, последняя ниточка между мною и миром. О, отзовись, молила она, ответь, Торкас, мой мальчик, дай мне хоть каплю надежды!
Но тот, кто ей отозвался, был не Торкас.
И даже боли больше не было в ней - только жгучая, горькая пустота. И еще ледяная спокойная ясность, потому что нечему больше болеть. Торкаса нет, и теперь я могу уйти, надо только отдать долги.
- Безымянный! - позвала она. - Я пришла, куда ты велел. Что я должна сделать?
- Может, уйдем? - сказал ей Вастас. - Становится людно.
Из боли своей она поглядела на мир и горестно усмехнулась убогому многолюдству. Маленькие кучки молчащих людей, но Вастас прав: их становится больше. Все больше испуганных, молчащих, отдельных людей. О, Ланнеран!
Это тоже мой долг, сказала она себе. Предки мои правили Ланнераном, и отец мой сгубил его...
И она шагнула вперед. Вастас хотел ее удержать, но она поглядела - и руки его упали. Он молча пошел за ней на неширокую площадь.
Она не вышла на середину. Остановилась у постамента, с которого сшибли статую бога. Теперь он, разбитый, лежал на земле, уставившись в небо пустыми глазами. Мы встретились взглядом, и он улыбнулся. Давай! сказали разбитые губы, и я оказалась вдруг наверху, на узком высоком каменном пальце, над тишиной, над пятнами запрокинутых лиц.
Она сорвала с лица повязку, откинула с головы капюшон, и волосы, стриженные по-вдовьи, как туча взвихрились над бледным лицом.
- Ланнеранцы! - сказала она, и голос ее был прохладен и звонок, как льдинка, упавшая с высоты. - Я Аэна, дочь Лодаса, - сказала она. - Жена Энраса, ставшего богом. Есть ли здесь кто-нибудь, кто может меня узнать?
- Ты не Аэна, - ответил угрюмый голос. - Она должна быть вдвое старше, чем ты.
- А, Эрат, - сказала она равнодушно. - Мертвые не стареют. Я не живу с того дня, как умер Энрас.
Она была наверху и глядела на них - на их молчащие, ждущие, жадные лица, и это было уже когда-то: вот так же стояла она наверху над бледной волной запрокинутых лиц, над жадным, отчаянным ожиданием.
- Мне противно вас видеть, - сказала она, - и не хочется вас спасать. Трусы, вы заслужили смерть! Вы убили того, кто хотел вас спасти, и бог ушел от вас в гневе. А знаете, почему вы все еще живы? Я родила Энрасу сына. И пока мой мальчик жил на земле, бог хранил этот мир - ради него. Трусы! - сказала она с тоской, и хрупкий голос ее разбился о площадь, как льдинка. - Чем вы стали, гордые ланнеранцы? Мой мальчик, - сказала она, ему тоже пришлось сделаться богом! Он один против нечисти, которую вы развели, против мерзости, которой вы покорились. Если ему придется уйти... Бог не станет вас защищать! - сказала она. - Выйдет из моря огонь и сожжет ваш город. Вспыхнут ваши дома, обуглится ваша плоть. Дети, - сказала она, - бедные ваши дети! Как они будут кричать, сгорая в руках матерей! Нет, сказала она, и голос ее надломился. - Я не могу! Не ради вас - ради них! Бедные трусы, спасайте ваших детей! Возьмитесь же, наконец, за мечи, перебейте черную нечисть! Освободите себя и молитесь о снисхождении. Я тоже буду молить... буду!.. но сделайте же хоть что-то, хоть что-нибудь ради того, чтобы он мог вас простить!
Молчание - и одинокий голос:
- Черные!
И другой:
- Коричневые плащи!
И толпа шевельнулась, сливаясь в безмолвном движении: безоружные люди встали стеной, заслоняя ее от мечей.
И она позвала в себе:
- Безымянный! Мой бог! Если хочешь - приди и спаси, мне надо тебя повидать.
И безрадостный твердый покой окружил ее, потому что он уже шел, он будет здесь...
Одинокая над толпой, без сомнения и без тревоги она глядела на смертельное полукольцо. Справа - черные, слева - коричневые плащи, впереди - тонкий слой из живой человеческой плоти. Если умрут эти люди - умрет Ланнеран. Пусть приходит. Ради них - не ради меня.
Он пришел. Он возник, он обрушился, он ворвался - и не стало черной стены. Черный ком, грозовая туча, где, как молния, блещет меч. И она увидела: болорцы не сдвинулись с места. Просто стоят и смотрят, как бог убивает черных. И она улыбнулась - в себе - безрадостно и обреченно: еще один узел развязан, осталось совсем чуть-чуть...
Сильные руки сняли ее с пьедестала. Он пробился ко мне, мой мальчик, мой бог. Мой! Не сын мой, не муж мой - но мой...
- Торкас! - воскликнул Вастас и сжал его руку. Взглянул в лицо - и тоскливо отвел глаза. Правда ли, что в страшном взгляде бога мелькнула жалость?
Рослый болорец проталкивался к ним. Он был один - и толпа его пропустила.
- Ронф! - сказал Безымянный. - Я рад тебя видеть! Признаешь ли ты моего отца?
- Мы разделили хлеб, - сказал болорец. - Я не враг ни тебе, ни твоей семье.
- Сними повязку, отец! - приказал Другой, и Вастас, помедлив, выполнил приказание. Тревожный шорох - и короткий вздох облегчения, когда болорец в ответ обнажил лицо.
- Я Ронф, сын Тарда, - сказал болорец. - Я узнал тебя, хозяин Такемы. Не мне решать, чем закончится наша вражда, но в Ланнеране мы с тобой не враги.
- Ты говоришь за всех? - спросил его Вастас. - С кем будут коричневые плащи?
- Я присягал Ланнерану, - ответил Ронф. - Если Ланнеран пойдет против черных, болорцы пойдут за ним.
- Ладно, - сказал бог, - тогда за работу!
- Нет! - Вастас поднял руку, и голос его, суровый и властный, перекрыл все голоса и заставил смолкнуть толпу. - Забери мать и уведи в безопасное место. Теперь это дело не твое и не ее. Мы - люди, - сказал он, - мы сами искупим вину и сами заслужим право на жизнь!
И еще один узел развязан...
11. СВОБОДА
Все дальше уходила она от живых, и вокруг нее было теперь лишь неживое. В Дом Ранасов привел он ее, в давно ушедшие годы. Ее встретили Ранасы, они улыбались ей, и она улыбалась им, хоть Ранасов нет на свете. Только сладкие, горькие воспоминанья...
Никому Он не дал с ней говорить. В тихой комнате оказалась она; там на стенах цвела и печалилась роспись: чистая зелень, веселая синева, золотые плоды, голубые воды...
- Я уйду отсюда, - сказала она себе. - Здесь душе моей не будет так одиноко...
