Соседка тоже конфузливо засмеялась. «Засмеялись, как закрякали, — с ненавистью подумал Григорий. — Невозможно… ну просто невозможно!» Он остановился через грядку напротив женщин, поздоровался с соседкой, взглянул на жену. Та с утра пораньше накрутила высокую прическу, которая ее вовсе не молодила.
— Томочка, мне сегодня в город, на завод. Ты бы приготовила рубашку.
— Вот, пожалуйста, — обрадовалась Тамара, — как он так ходит, а я так на него работай! Ты скоро выжмешь из меня последний атом!
Она снова визгливо засмеялась. Соседка тоже:
— Ох, Тома, уж вы скажете!..
«А не поджечь ли мне дом? — тупо думал Кнышко, отходя от них. — Невозможно… ну просто все никуда не годится! Еще к „управдому“ тащиться согласовывать… да что там — соглашаться. Черт знает что!»
Он вошел в сарай, потрогал образцы: просохли. Бросил в чемоданчик свой инструмент: шпунт, скарпель, троянку, молоток, туда же сложил статуэтки, завернув каждую в тряпочку. И, как был в заляпанной спецовке, вышел со двора, хряснув калиткой. Григорий Иванович чувствовал, как тело его наливается грозной силой, хочет разрушать.
Улица была булыжная, одноэтажная. Тянулись в перспективу с обеих сторон дощатые заборы с калитками и надписями: «Осторожно, злая собака!» Многие калитки украшали поясные портреты «злых собак» работы Арефия Петровича; у псов был вдумчиво-проницательный вид — будто они не лаяли по дворам, а по меньшей мере служили в уголовном розыске. «Халтурщик проклятый!» — пробормотал Кнышко.
Через три квартала он вышел на бульвар Космонавтов. Липовая аллея, разделявшая его, была вся в свежей зелени и новеньких фанерных плакатах «Граждане, любите деревья! За поломку — штраф». На детской площадке один пионер салютовал вместо руки ржавым прутом; такой же прут заменял голову гусю-лебедю. «Отбили — и правильно сделали!» — одобрил Григорий Иванович.
«Ничто никуда не годится. И я тоже. Я не художник, зачем прикидываться, я только этому учился. Могу замешать раствор, довести его до консистенции, вылепить экстерьер и фактуру… но зачем? Чтобы заработать на жизнь? Так не лучше ли прямо: кто желает нарисоваться, в две минуты ваш портрет — сшибать полтинники? Халтура так халтура, нечего корчить из себя жреца искусств, бередить себе душу надеждой, будто что-то смогу выразить от Красоты Жизни. Или вовсе бросить это дело, пойти на завод? Хоть грузчиком, силы хватит. Так будет честнее…»
Но в глубине души скульптор понимал, что не сделает так, слабо. Где там бросить! А что скажут соседи, жена, Иван Арефьевич с Арефием Петровичем? Пересудов будет больше, чем о сброшенной с балкона даме. Да еще заключенный договор, взятый аванс, да привычка к вольному образу жизни. И на заводе будут кивать: Фидий из него не вышел, подался в подкрановые рабочие… Нет, он крепко завяз в своей жизни!
У проходной завода ревел компрессор, рабочие дырявили пневмодолбилками асфальт под канаву для кабеля. Один рабочий отложил молоток, кивнул скульптору — они были улично знакомы. Кнышко поставил чемоданчик, спросил:
— А… можно мне попробовать? Как его нажимать?
— Давай попробуй, — обрадовался нечаянному развлечению работяга. — Вот ету нажимать, сюда давить, здеся долбить. Ну-кася?
Григорий взял молоток, упер его в метку на асфальте, нажал пуск. Поначалу было ощущение, что он держит в руках взбесившегося козла и долбит не асфальт, а себя. Остальные рабочие тоже отложили молотки, смотрели на потуги скульптора с веселым интересом. Но тот разозлился, насел на рукоять всем телом — острие пошло в асфальт. Так он продолбил четыре дыры, распрямился, вытер пот: «Спасибо, хватит!»
— А что, можешь, — одобрил рабочий. — Давай к нам в бригаду, прилично зарабатывать будешь.
— С такими граблями полторы-две нормы шутя, — поддал второй.
— А что, может, и приду в бригаду, посмотрим, — скульптор подхватил чемоданчик, чувствуя силу в руках.
Он направился было к проходной, но — свернул направо. Там, на вымощенной квадратными плитами площадке, на пьедестале из бетона, высился желтоватый двухметровый брус мрамора. Вокруг дощатые мостки: завод пунктуально выполнял договор, все было готово для работы. Кнышко залюбовался мраморной глыбой: она походила на кусок старого льда, края тепло просвечивали под солнцем. «А не лучше ли ей стоять такой, как есть? Сейчас она естественно красива».
…Когда заводчане предложили свой мрамор, Григорий Иванович и обрадовался редкой удаче, и испугался. За всю практику ему только трижды довелось работать с классическим материалом. Он помнил, как всякий раз у него — то ли от материала и инструментов, не изменившихся с античных времен, то ли от повторяемого в уме изречения Микеланджело: «В каждом куске мрамора содержится прекрасная скульптура, надо только убрать лишнее», возникало чувство существования вне времени, работы на века. Но одновременно возникало и связывало руки ощущение ответственности, боязни каждого удара — и ничего путного не получалось. «И эту глыбу испорчу?..»
По разовому пропуску он прошел в админкорпус к товарищу Гетьману. У того был захлопотанный вид: он распекал снабженца, одновременно выговаривал по телефону начальнику охраны. Кнышко заробел — и не столько самого Гетьмана, худого и остроносого старика в очках и, судя по дребезжащему голосу, со вставными челюстями, сколько значительно произносимых слов «план», «номенклатура», «документация»… Заместитель директора, поглядев варианты, сказал деликатно: «Сам я не берусь…» — и пригласил по телефону в кабинет заводскую общественность. Явились еще два замороченных заводской текучкой человека: комсомольский секретарь и член завкома по культуре и быту. Получилась обычная неловкая ситуация, когда люди должны высказать ответственное суждение о предмете, в котором они не разбираются, о котором не думали и который им вообще до лампочки. Но вариант с намеками на модерн дружно забодали.
— В брючках? — сказал Гетьман, и у него выгнулись ноздри острого носика. — В обтяжечку?! М-м… нетипично это для нас. В халатах у нас работают, уважаемый Григорий Иванович. И в шапочках. У нас, знаете, производственная стерильность на высоте.
— Да-да, — сказал завкомовец.
— Электроника — она требует, — добавил комсомольский секретарь.
— Вы сами походите по цехам, посмотрите, — предложил Гетьман. — Вам, художникам, надо плотней общаться с жизнью. Я вам сейчас выпишу пропуск в цеха… — Он придвинул книжечку пропускных талонов, заполнил один. — Тогда и решим. И уж я вас попрошу, товарищ Кнышко, вы постарайтесь сделать на совесть. Чтоб согласно договора. Ведь материал мы вам какой даем, видели?
