— Да-да, — сказал член завкома.
— Мрамор электротехнический среднезернистый, класс «А» по ГОСТу 629–41,— увлеченно поднял руку замдиректора. — Не материал, а огурчик, скульпторы о таком могут лишь мечтать. Это спасибо министерству, что сняло с нас заказ на распределительные щиты.
«Ага!» — Григорий только теперь понял, почему это заводчанам загорелось украсить территорию мраморной статуей.
И он двинулся по цехам — не для шапочного знакомства с жизнью, а больше чтобы уяснить, какую работу он здесь смог бы приискать себе — на худой конец.
В обед Юрий Иванович питался не дома, чтобы не общаться лишний раз с тестем и тещей, а в буфете или в заводской столовой. В буфете шел нескончаемый переучет, в столовой — очередь и сверхскудное меню: только от чтения его Передерий ощутил во рту горечь горохового супа и промышленный вкус котлет. Он подумал и пошел на базар — пить молоко.
Рынок встретил его разноголосым шумом. Алюминиевые репродукторы передавали эстрадный концерт. Из домика с вывеской «Птицерезка и разделка птиц» неслись исполненные предсмертной тоски куриные вопли. Среди торговых рядов и грузовых машин ходили домохозяйки со строгими лицами; они рассматривали яйца через кулак против солнца, прикидывали на руке ощипанных кур, называли цены, выстраивались в очередь за картошкой и мясом. Ветер гонял по базарной площади смерчики из пыли, бумажек и тополиного пуха.
Эт-то было лет-том, лет-том,
эт-то было знойным лет-том,—
вырабатывал в репродукторе Райкин.
Юрий Иванович все это замечал и не замечал. Он выстоял небольшую очередь к хлебному киоску, купил булку, направился в молочный ряд. От момента, когда он вышел с завода, его не покидало ощущение, что надо что-то вспомнить. Что? Инженер напрягся. Ага, эта вспышка в бракованной трубке, белый жгут. Что-то в нем было не так. Да отчего же не так? — спорил с ощущением Передерий. — Ну, получился плазменный шнур. Где ему и получиться, как не при сильноточном разряде в газе?
В молочном ряду приход Юрия Ивановича вызвал оживление.
— А вот ряженка, уважаемый!
— У меня той раз брали!
— А ось молоко — свіже, жирне, не магазинне!
Он купил пол-литровую банку ряженки, это был наиболее питательный продукт. Банка была захватана руками, повертел ее с сомнением: «Не моют чертовы бабы. Ладно!» — пристроился на пустом прилавке. Там уже питалось несколько заводчан. Передерий поздоровался с ними и, стесняясь нереспектабельной обстановки, принялся за еду.
Эстрадный концерт кончился. Алюминиевый динамик на столбе пикнул шесть раз: тринадцать часов.
В подготовительных цехах Григорий Ивановича встретил сумрак — от обилия замасленного металла, от темных халатов рабочих, от серо-зеленой окраски станков и стен — и сосредоточенный шум. Смачно чавкали прессы, жуя полосы оцинкованного железа и выплевывая, как шелуху, фигурные контакты. Взвывали, набирая обороты, токарные станки, ритмично прогромыхивали строгальные. Здесь работали преимущественно мужчины. И хотя многих из них Кнышко встречал на улице, знал лично, в цехе они были какие-то иные, малознакомые. На лицах у них было суровое сознание нужности делаемого ими. Люди трудились: и ценности создавали, и на жизнь зарабатывали — и никаких сомнений в необходимости своих дел у них не возникало. «И мне бы так», — позавидовал Григорий.
Он поднялся на второй этаж, в сборочные цеха. Стены из стеклоблоков, медицински белый кафель, кремовая окраска сборочных стендов, никель, вишневый линолеум, вымытый до блеска. Шеренги девушек в белых халатах и в белых же, плотно надвинутых на лоб, чтобы не выбивались волосы, шапочках, тоже сперва показались Кнышко одинаковыми, как и столы, за которыми они работали.
Присмотревшись, он расшифровал свое первое впечатление. Нет, девушки были разные: рослые и маленькие, худощавые и в теле, красивые и не очень, кареглазые, синеглазые, курносые, по-детски толстощекие или со строгим рисунком лиц, одни постарше других… Но общим было у всех какое-то спокойно-гневное выражение лиц. «Как у оскорбленных ангелов», — подумалось скульптору.
Руки девчат быстро вкладывали и вынимали детали, нажимали, подводили, опускали, перекидывали. Глаза следили за движениями пальцев, перемещениями сборочных механизмов; выражения лиц не менялись. «Вот она какая, наша работа, — как бы говорили лица, — смотри в оба да поспевай». Только на медленно проходившего Григория девушки бросали взгляды: любопытные — все-таки в поле зрения оказалось нечто живое, мужчина. Но глаза тотчас возвращались к деталям. Лишь в стороне от линии сборки, у аптекарски сверкающих вытяжных шкафов и водородных печей, где напаривали люминофор в трубки и серебрили контакты, девушки образовали вольные группки и даже судачили.
После мрачноватой сутолоки механических цехов сияющее рафинадное великолепие сборки казалось праздничным — если бы не лица девушек. Григорий Иванович глядел на эти склоненные к столам лица — милые, разные и чем-то очень похожие — и чувствовал стеснение в груди. Девчушки столкнулись с прозой жизни: надо работать, зарабатывать. Делать, что скажут, жить обыкновенно… И как будто поняли, но не приняли ее. Работа чистая, аккуратная, не хуже, чем у других. И все-таки — проза…
Он заметил двух знакомых, своих соседок; они на его памяти пробегали десять лет в школу. Подошел, поспрашивал, как работают, нравится ли, какие нормы, расценки. Девчата отвечали бегло, не отвлекаясь от дела. Кнышко отошел, чувствуя неловкость.
В конце цеха он сдал халат, спустился вниз, вышел на товарный двор — трущобное нагромождение ящиков с надписями «Не кантовать», охапок труб разного сечения, досок, прутков; далее обоймами по пять высились разноцветные баллоны со сжатыми и сжиженными газами. Кнышко сел на ящик — в позе роденовского «Мыслителя». «Так что же все-таки то?»
Крюк со стрелы автокрана свесился над ним перевернутым вопросительным знаком.
Поднаторевший в разгадывании сюжетных ребусов читатель наверняка смекнул, что неспроста подробно описаны дела и заботы этих двух персонажей — с ними произойдет что-то такое, как и с Андреем Степановичем Кушниром. Справедливо. Иначе зачем автор переводил бы на них бумагу? Описывать неинтересную жизнь неинтересными словами? Не стоит она того. Человек — каждый человек! — должен жить ярко и выразительно, в этом автор целиком согласен с Дроботом.
Просто мы теперь иными средствами продолжаем его исследование. Логико-математическое описание проблем ущербно и никогда не даст полной картины. Это особенно справедливо при исследовании таких сложных явлений, как человеческие поступки.
