требовал эонов лет, настолько медленным он был. Таким образом, гипотеза о том, что этот же грандиозный процесс произошёл во всемирном масштабе в течение одного дня или около того, явно абсурдна. Моя собственная теория заключается в том, что с древних времён на дне моря существовали огромные массы протоплазмы, и что какие-то подземные или подводные катаклизмы выбросили их наверх, чтобы приливы разнесли их по всем берегам Земли.
Следует признать, что эта новая теория нашла гораздо большую поддержку в биологических кругах, чем более радикальная теория доктора Барра, но последний подверг её резкой критике. Он отметил, что присутствие протоплазмы в огромных количествах на морском дне не было обнаружено ни одной из великих океанографических экспедиций прошлого, и глупая гипотеза о подводных катаклизмах вряд ли может быть подтверждена, ведь не было ни малейшего сейсмографического свидетельства того, что такие катаклизмы произошли в океане в последние недели. Доктора Барра поддержали в его критике многие коллеги-биологи, и на следующий день, 27-го, обмен мнениями стал настолько резким, что в него вмешалось одно из крупнейших научных обществ — Всемирная Научная Ассоциация. Она предложила решить вопрос о причинах этого явления к удовлетворению как общественности, так и научных кругов, назначив для его изучения специальный исследовательский комитет, который возглавил бы доктор Герберт Мансон из Фонда Старфорда, самый известный биолог того времени.
Это предложение было приемлемо для всех, поскольку компетентность и научная беспристрастность хладнокровного, серьёзного доктора Мансона не вызывали сомнений. Однако, к своему разочарованию, Всемирная Научная Ассоциация обнаружила, что блестящий биолог отсутствовал в Фонде Старфорда в течение нескольких месяцев. Сообщалось, что он основал лабораторию на острове Конуса, маленьком островке из камня и песка у северного побережья штата Мэн, и занимался там исследованиями с небольшой группой учёных, в которую входил доктор Альберт Лабро, известный биохимик; Харлан Кингсфорд, эксперт по электродинамике Американской Электрической Компании; доктор Герман Краунер, известный немецкий биофизик, чьи исследования биологических эффектов радиоактивных колебаний были предметом многочисленных дискуссий; и доктор Ричард Маллет, подающий надежды молодой цитолог, который также работал в Фонде Старфорда.
Именно от ещё одного молодого учёного Фонда, доктора Эрнеста Ралтона, Ассоциация получила информацию о местонахождении доктора Мансона, и более того, Ралтон предложил слетать на своём самолёте на север к острову и изложить просьбу Ассоциации знаменитому биологу. Это предложение было немедленно принято, поскольку никто не сомневался, что страсть доктора Мансона к экспериментам заставит его занять руководящее место в новом исследовательском комитете. Поэтому ближе к вечеру 27-го офис Всемирной Научной Ассоциации объявил, что Ралтон улетел на своём самолёте на остров и что, после того, как он вернётся с доктором Мансоном, будет окончательно сформирован исследовательский комитет Ассоциации, который приступит к научным изысканиям.
Это заявление, хотя и заставило вступивших в полемику биологов с нетерпением ждать возвращения доктора Мансона, оказалось неинтересным для газет и публики, чьё первое любопытство к этому феномену начало ослабевать. Газеты, публикуя сообщение Ассоциации, в шутку предположили, что весь спор о происхождении слизи на пляжах мира не стоил и выеденного яйца. И публика, хохоча и улыбаясь, соглашалась с этим. Всё это лишь демонстрировало безумие учёных — так проявил себя здравый смысл в тот вечер. Здравый смысл, конечно же, не должен был подозревать, что за странное безумие скрывается за появлением этой блестящей слизи. Здравому смыслу и не снилось, пока он не проснулся под грохот рушащегося мира, какое ужасное безумие постигло человечество вместе с этой сверкающей слизью, здравый смысл и не подозревал о титанической волне ужасной смерти, которая в этот самый момент медленно поднималась, чтобы захлестнуть весь мир.
В ту же ночь незадолго до полуночи, менее чем через двенадцать часов после сообщения Ассоциации, мир охватил ужас. Если бы это происходило постепенно, место за местом и событие за событием, то сейчас можно было бы дать какой-то упорядоченный отчёт об этом. Но, обрушившись почти на весь ошеломлённый мир в один и тот же момент, сам масштаб катастрофы делает тщетными любые попытки полностью описать ужас, охвативший мир, проснувшийся на пороге гибели. Достаточно, правда, дать некоторое представление о произошедшем хотя бы в таком городе, как Нью-Йорк, ибо там, из всех мест на Земле, ужас был наиболее сильным.
Рассказов о том, как эта штука попала в Нью-Йорк, неисчислимое множество, и именно из одного из них, рассказа Эдварда Уорли, мы смогли подчерпнуть, пожалуй, самое яркое представление об этой штуке. Рассказ Уорли, которому он дал несколько банальное название «Мои впечатления от живого ужаса», не только даёт нам описание первого пришествия ужаса в Нью-Йорк, но и фактически обобщает действие этого явления по всему миру. Ибо так же, как в ту ночь было в Нью-Йорке, так же было в тысячах приморских городов в один и тот же час, и то, что Уорли увидел на улицах своего города, в ту же ночь увидели миллионы охваченных ужасом людей. В Нью-Йорке масштабы произошедшего были больше, но ужас был тот же, на что и указывает Уорли.
Эдвард Уорли предстаёт в своём собственном повествовании как довольно заурядный человек средних лет, большую часть своих дней проводящий за сложением и вычитанием цифр в брокерской конторе на Брод-стрит. По его словам, чтобы избежать поездок в переполненном метро, Уорли снял мебелированную комнату в одном из тесных жилых домов, разбросанных тут и там к востоку от финансового района, на нижней оконечности Манхэттена. Именно этот факт в сочетании с другими обстоятельствами привёл к тому, что Уорли оказался в самом центре первого пришествия ужаса. Ибо за полчаса до полуночи в ту роковую ночь 27-го он решил, что короткая прогулка по тёплому весеннему воздуху была бы весьма кстати, и направился на юг, к маленькому общественному парку Бэттери.
Это было за час до полуночи, когда южная оконечность великого островного нагромождения строений, которым является Нью-Йорк, дарит вам сверхъестественную тишину и уединение. Так, по крайней мере, казалось Уорли, когда он тёплой весенней ночью шёл на юг по тихим улицам, от одного освещённого фонарями угла к другому, между высокими зданиями, которые вырисовывались в темноте по обе стороны от него. Эти здания, являвшиеся центром небывалой активности в дневные часы, были так безмолвны под белыми весенними звёздами, словно это были ещё не успевшие разрушиться руины какого-то могучего, заброшенного города. На севере, в районе Мидтаун, отблески света на фоне неба говорили о том, что на тамошних многолюдных улицах всё ещё кипит жизнь, но Уорли, шагая дальше, не встретил
