(У. X. Оден «Творчество, знание и понимание»).
Филип Хосе Фармер живет на солнечном Западе, по другую сторону мира, в местечке, которое называется Калифорнией. Мы никогда не встречались с ним, разве что на страницах наших книг. Я восхищаюсь его чувством юмора, той изумительной способностью находить идеальную и единственно верную фразу для всего, что он пишет. Владея любыми оттенками эмоционального спектра, Фармер может предстать перед читателем непреклонным, мрачным и туманным, а затем, подобно радуге, озарить нас светлой и безмятежной радостью. Он обладает очаровательным тактом в описании священного и мирского. Его простота в применении этих понятий вызывает благоговение.
Любой автор, обращая читателей в свою веру, должен уводить их в место без времени и пространства, которое люди называют воображением. У Фармера есть к этому особый дар и особое умение.
Процитировав Одена, я должен согласиться с его наблюдением — писатель не может читать вещи другого автора, не сравнивая их с собственным творчеством. Со мной это происходит постоянно. И я почти всегда с трепетом склоняю голову, читая книги трех фантастов: Старджона, Фармера и Брэдбери. Их понимание священных тем настолько транссубъективно, что личные особенности каждого автора становятся универсальными и оживляют человеческое бытие, как рождественская елка с гирляндами неоновых лампочек. Но даже в этой необычной манере Филип Фармер имеет свой уникальный почерк…
Все, о чем он говорит, хотелось бы сказать и мне. Однако ему это удается, а мне — нет. Он мастер того, что Генри Джеймс назвал «углом зрения», и его «у.з.», отличаясь от моего собственного, неизменно оказывается шире и точнее. Я просто не могу угнаться за ним. А значит, на белом свете есть люди, которые превосходят меня в том, что мне нравится делать. И от этого я жую бороду и вспоминаю Джорджа Лондона в роли Мефистофеля. После возвращения в столичную Оперу он сыграл в «Фаусте» Гуно. Помните: Маргарита воспаряет в небеса, он протягивает руки, но перед ним опускаются железные врата; и тогда он хватается за засов, какое-то время смотрит на Всевышнего, отворачивается, медленно опускается на колени, и его рука срывается с замка — а потом занавес. И именно так я чувствую вещи. Но мне не удается выразить это словами — вот почему я восхищаюсь Филипом Хосе Фармером.
Так что же мне сказать о его новой книге? Может быть, лучше предоставить слово Шекспиру:
Лепид. Что за штука твой крокодил?
Антоний. По форме, сир, он похож на себя самого:
Столь же широк, как его ширина;
Столь же высок, как его высота;
Он движется на своих конечностях
И живет тем, что его питает.
А когда элементы жизни выходят из него,
Он переселяется в иные миры.
Лепид Какого он цвета?
Антоний. Своего собственного.
Лепид. Любопытная гадина.
Антоний. Прелюбопытнейшая. И слезы у него мокрые.
(«Антоний и Клеопатра», акт 2, сцена 7)
И действительно, господа, лучше тут не скажешь. Книга Фармера — это мастерство, приправленное талантом, и, как любая из его историй, она целостна, уникальна и похожа только на саму себя. Я рад, что такой человек оказался моим современником и соотечественником. Таких, как он, немного. И я бы даже сказал, ни одного.
Прочитав его книгу, вы поймете, что я имел в виду.
Сейчас в Балтиморе холодный и серый февральский день. Но это не имеет значения. Я снова обращаюсь к Филипу Хосе Фармеру, который живет на солнечном Западе. Уважаемый сэр, если вы хотели порадовать других людей своими книгами, я должен публично заявить, что вам это удалось на сто процентов. Вы не только прояснили множество холодных и серых дней в ненастье моего мира, но и согрели их великолепием своей души. Желаю вам продолжать в том же духе.
Цвет у этой штуки свой собственный, а слезы мокрые. Ее написал Филип Хосе Фармер. И больше тут нечего сказать.
Роджер Желязны
Под зеленым небом и желтым солнцем, на черном жеребце с темно-красной гривой и голубым хвостом, Кикаха скакал навстречу судьбе.
Сто дней назад, за тысячу миль отсюда, он покинул деревню хроваков — людей «медвежьего народа». Устав от охоты и простой жизни, Кикаха соскучился по манерам и, более того, по вкусу цивилизации. В конце концов он решил заточить острие интеллекта. К тому же у тишкветмоаков, единственного цивилизованного народа на этом уровне, имелось еще много такого, чего он не знал.
Поэтому, оседлав и снарядив в дорогу двух коней, Кикаха попрощался с вождями и воинами, расцеловал своих жен и позволил им взять себе новых мужей, если он не вернется в течение шести месяцев. Верные жены пообещали ждать его вечно, но их слова вызвали у Кикахи улыбку — они поклялись в этом и своим прежним мужьям, перед тем как те ушли по тропе войны и больше не вернулись.
Некоторые воины хотели проводить его через горы до самых Великих прерий, но он отказал в их просьбе и уехал один. Ему потребовалось пять дней, чтобы преодолеть перевал. А потом он потерял еще один день, сбивая со следа двух молодых воинов из племени вакангишушей. Очевидно, они ждали его на перевале Черной ласки несколько месяцев, зная, что однажды Кикаха будет проезжать по этой тропе. Из всех наиболее желанных скальпов сотни лучших воинов пятидесяти народностей Великих прерий и приграничных горных хребтов волнистые волосы Кикахи считались самым ценным трофеем. Не меньше двухсот храбрецов пытались подстеречь Кикаху и заполучить его скальп, но никто из них не вернулся живым. Многие боевые отряды забирались в горы, чтобы атаковать укрепленную частоколом крепость, которую хроваки возвели на высоком холме. Они надеялись застать «медвежий народ» врасплох и добыть в бою голову величайшего из воинов. Но лишь большой набег ошангстевов — племени полуконей — оказался близок к успеху. Весть об этом набеге и о победе над ужасными кентаврами облетела сто двадцать девять племен прерий. Ее воспевали на советах старейшин и в вигвамах вождей во время Кровавых фестивалей.
Два вакангишуша, удерживая почтительную дистанцию, по-прежнему шли по следу. Они хотели дождаться момента, когда Кикаха устроится на ночлег. Смельчаки вели себя тихо и осторожно. И они могли бы преуспеть там, где потерпели неудачу остальные, но красный ворон, размером с орла, спустился в сумерках с небес и дважды каркнул, пролетая над Кикахой.
Птица зависла над одним из спрятавшихся храбрецов, сделала двойной круг, подлетела к дереву, за которым припал к земле второй воин, и вновь описала два круга. Кикаха с улыбкой наблюдал за ней, радуясь тому, что не пожалел труда на приручение разумной птицы. Той ночью он пронзил стрелой первого индейца, который подкрался к его стоянке, а тремя минутами позже заколол ножом второго.
