Петров толкнул калитку, прошел в дом. Шесть часов вечера — после чего?
Он посмотрел на стоявшую в углу алюминиевую канистру. Двадцать литров сидра на месяц. По стакану три раза в день. Народная медицина в народном же исполнении. Подарок родителей, они живут в чистой части области. Относительно.
Стакан наполнился желтой влагой. Анализ мочи, органолептический. Фу, какие мысли поросячьи.
Он сделал глоток, другой. Сколько тут спирта? Градусов семь, максимум — восемь.
Со стаканом в руке он сел на скамейку перед домом, раскрыл газету, купленную утром в привокзальном киоске.
Скамейка через полчаса показалась жесткой.
Вечером он обживал усадьбу — сходил в душ, столовую, где приготовил яйцо всмятку, побродил по парку.
Ночь подошла; шорохи одиночества долго не давали уснуть.
Он сидел на диване, гладил разжиревшего Бобку, чепрачного крыса, тот пищал, довольный. По ковру прокрался кот, крыс метнулся с колен в угол, кот за ним, а он, пытаясь спасти крыса, все тянулся и тянулся в щель между стеной и диваном, пока оттуда не выполз Бобка — без головы, из шеи тонкой струйкой текла кровь, оставляя след на ковре, по которому крыс кружил и кружил по комнате.
Часы заиграли музычку, и Петров, проснувшись, не мог отойти от гадкого чувства, что сон этот и не сон вовсе, но еще до второй чашки чая ощущение поблекло и ушло вслед за другими снами, перевиданными за тысячи ночей.
Ура… Активный этап работы выполнен. Петров поставил микроскоп в футляр, закрыл журнал. Белые кровяные шарики продолжали ползать по сетчатке, раздражая мозг.
Четыре ударных дня. Осмотрены все. Пять человек в область, остальных велено считать здоровыми, согласно новым нормативам министерства здравоохранения.
Хватит. Теперь дачная жизнь.
Он прошел в столовую, разогрел обед. Приблудная кошка заскреблась в дверь, выпрашивая подачку. Петров смотрел, как она вылизывает жестянку с остатками «Килек в томате». Кошка, как кошка, не худая. Верно, мышкует. А инстинкт и ее зовет к чистым продуктам.
Чай на дистиллированной воде. Хороший дистиллятор, армейский. Самогон тоже можно возгонять.
Таблетка, блокатор радионуклидов. Рутинная процедура, как чистка зубов.
Зато чай удался, особенно на цвет.
Он посмотрел на часы. Успеет и погулять.
Скрипучие ворота открывали мир. Направо — село.
Зачем?
Петров сошел с асфальта налево. Грунтовая дорога местами поросла травой. Толстая полевка пересекла путь. Как ей тут, сколько лейкоцитов в крови? Долго еще ерунда будет в голову лезть?
Церковь стояла чуть в стороне, дорога, минуя ее, спускалась к погосту. Великовато оно для сегодняшней Раптевки. И церковь какой она была раньше?
Позвякивание отвлекло взгляд от развалин. Человек ступал твердо, одежда заляпана «серебряной» краской, в руке ведро, из которого торчала ручка кисти.
— Здравствуйте, доктор. Не узнали? Конечно, нас вчера за полста перебывало на медпункте. Петр Семенович Бакин я, пенсионер теперь.
— Добрый вечер.
— Интересуетесь местами нашими? Это нынче людей всего ничего. А прежде до пятисот дворов было, значит, тысячи три, не меньше, — за взглядом его, прямым и бодрым, чувствовалась тоска. Будто два разных человека смотрели сквозь одни глаза. — Да, было село когда-то большим. А теперь и не село даже, а деревня. Знаете, в чем разница? Есть церковь — село, нет — деревня. На старых могилах даже мрамор лакросский стоит. Не каррарский, но тоже дорогохонек. Сейчас на него очередь в облисполкоме, только для великих чинов, чего там… — он перехватил взгляд Петрова. — Это я жены могилу правил. Ограду подновил, то, се. У пенсионера время есть. Ну, не буду вас отвлекать.
Пенсионер быстро скрылся за кустами, а скрип ведра все царапал ухо.
Петров подошел к церкви, к развалинам. Толстые стены, пустые окна. Внутри свет — из окон, из пролома купола. Запустение. Птичий помет устилал все вокруг. Тонны, удобрение ценное, недаром местами видны следы лопаты. Распробуют, выметут подчистую.
Будем считать, отметился.
Открытое небо, свежий воздух — уже и приятно. Как мало человеку нужно.
Он начал спускаться к погосту. Крапива, сквозь которую иногда проглядывали кресты и пирамидки, выше человека. Осторожно раздвигая руками стебли, он пробрался мимо ржавых оград, полуразрушенных надгробий. А, вот — черные кубы, вросшие в землю. Это и есть лакросский мрамор? Выбитые буквы обозначали живших когда-то людей. 1832–1912. Недурно. Долго жил и своевременно усоп. Родные смогли поставить памятник, не спрашивая разрешения облисполкома. Что с ними самими стало?
Угадывались и другие памятники, но усталость начала заполнять Петрова.
Слишком много вопросов. Жили люди, и жили, кто лучше, кто хуже.
Он шел уже мимо недавних могил, ржа не проникла сквозь краску. Где-то здесь и знакомец-пенсионер ухаживал за могилой жены. Отставник, наверное, ему вряд ли более шестидесяти.
Даты. Десять, тридцать, восемьдесят лет. Покорность смерти. Хотя есть и пропуски, никто не умирал в тридцатые годы. Или не хоронили? Или он просто не видит те могилы?
Пустое умствование. Он повернул обратно. Черный силуэт церкви на предзакатном небе, безлюдье, крики парящих галок угнетали, захотелось людей, смеха, музыки, вкусной еды. Нет, о последнем лучше не думать. Опять каша из концентратов да морская капуста. Или рыбки половить, сходить по грибы, купить курочку?
Вдали тарахтел комбайн, ветер сносил соломенную пыль, шлейф тянулся на сотню метров, высвечиваемый низким солнцем.
Интересно, куда все идет? Зерно на многолетнее хранение, а потом скоту? А мясо, яйца, молоко? Только лишь служебным собакам? Сколько же их, собак служебных на довольствии? проверь, поди, что достается песикам, что идет в те же концентраты и консервы, а что продают так, на авось.
Лагерь встретил безразлично, молчанием. Тепловатый душ ободрил, разбудил голод. Ужиная, он поставил для компании рядом приемник. Стакан сидра отбил неприятный вкус концентратов («Каша пшеничная, русская» за двенадцать копеек), слегка согрел и утешил.
Под тихую музыку он шел из столовой, темнеющее небо располагало к мечтаниям и приятному общению, а впереди был долгий одинокий вечер.
Петров походил по комнате, постучал ногтем по стеклу барометра, но стрелка не шевельнулась, продолжая смотреть на «ясно». Тогда он взял пикадоровский том Чандлера и читал, пока часы не пропищали полночь. Еще один, заключительный стакан сидра, и можно ложиться спать.
— Доктор, мне бы от нервов чего-нибудь, — плотный, загорелый мужик смотрел вкось, стыдясь просьбы. Если и у таких людей нервы, то скверно.
