Вот оно! — пронеслось в голове, Центр все-таки принял это решение. Все-таки принял. Ах, как все сошлось. Как сошлось! и нет выхода… Так думал он, а вслух говорил:
— Это полет на верную смерть. Даже автоматические зонды не вернулись.
— Ты вернулся.
— Случайность. Да и в зону синего мерцания я не входил. Не успел. Нас же было шестеро, а уцелел один я.
— Поэтому я и настоял, чтобы ты летел вместе с нами.
— С вами?
— Ну, да. Я набрал самых проверенных. Ван Маанен, Пухов, Костя Рычков, Ино Цукудо…
— Но это же лучшие…
— Вот именно! А ты бы видел корабль! Тройное защитное поле, восемь Р-гравиторов. Лучший корабль для лучшей команды. И ты с нами…
— Я не с вами! — он вскочил и заходил по комнате. — Я не с вами и вам лететь незачем. Запустите корабль в автоматическом режиме и подождите пока он вернется… Если он вернется.
Взгляд Виктора затуманился.
— Знай я тебя меньше, подумал, что трусишь. Раньше ты этим не страдал. Может быть, все же объяснишь причину?
Если бы можно было подумал он. Если бы только было можно. Он вспомнил Ольгу. "Когда уйдешь, сделай это незаметно" Вот тебе и сорок лет в запасе…
— Но хоть на лунной базе ты побываешь? — послышался голос Виктора. — Может что-нибудь расскажешь. Нам будет интересно.
— Все мои наблюдения в отчете. Ничего нового я сообщить не могу, — он проговорил это сухо, отвернувшись к окну, не глядя на друга.
— Ну, как знаешь. Неволить не стану, — Виктор поднялся из кресла. — Пойдем вниз. Там все уже давно жаждут тебя видеть.
Потом был вечер. Длинный и полный веселья. И были подарки, и поздравления, и импровизированный концерт. А он думал лишь об одном — не расслабляться, чтобы никто не понял, как ему плохо.
Уже в конце вечера, выйдя на веранду, он застал там Виктора. Они вновь были одни. Над головой сверкали звезды. И Виктор сказал:
— Счастливый ты человек Борис — дети, внуки… Имей я такое богатство, тоже остался бы на Земле, и к черту космос, старина. Слишком велико притяжение, ни какие Р-гравитаторы не вытянут.
В ответ он промолчал, боясь, что голос выдаст его.
Гости разъехались поздно ночью. Обойдя спящий дом, он вернулся к себе, разделся, лег и закрыл глаза. Он никогда не спал, но первые годы присутствие Ольги вынуждало его притворяться, а потом это вошло в привычку.
Ольга… Он вспомнил, как увидел ее в первый раз с пятимесячной Юлькой на руках. Игорю и Вадиму было тогда уже по три года, и они бросились к нему, на ходу отталкивая друг друга: каждый хотел первым добежать до отца, первым забраться на его плечи. Они дергали за полу форменной куртки, что-то возбужденно кричали, а Ольга стояла в проеме двери, освещенная полуденным солнцем, и на ее прекрасном лице проступала улыбка.
Неужели она все-таки догадалась? Нет, быть этого не может, идентичность составляла сто процентов. Он не только походил на Бориса, он был им. Не копией — оригиналом. Он и сейчас Борис, по крайней мере, та его часть, что находилась на Земле…
… Борисом он стал случайно. Сработал древний инстинкт. Представитель цивилизации, сотни тысяч лет назад покинувшей родную планету, он, как и его собратья, не знал иной жизни, кроме стремительного полета среди звезд. Мчать вперед — было целью и смыслом, мчать наперегонки со светом, пронзая пространства и взламывая галактики. Года, века, тысячелетия только одно — безудержный, неутомимый гон.
Вначале полет был средством, а не целью, и частыми были остановки в пути, и народ его был един в ту пору. Планеты открывались им одна за другой: мертвые и полные жизни, стиснутые километровыми толщами льда и обжигаемые потоками расплавленного металла. Им встречались и цивилизации. Причудливые, на разных уровнях развития, уже вышедшие в космос или еще только осваивающие наивную технику обработки камня. Такие планеты они обходили стороной, боясь причинить вред.
Казалось, праздник познания никогда не кончится…
Но постепенно все изменилось. И полет стал единственным смыслом, и росла скорость, и терялась связь. И каждый стал сам по себе, а значит стал одинок.
И он был один. Заключенный в синем сгустке энергии, один на сотни тысяч лет, на сотни тысяч километров. Забыв, что может быть по-другому.
Не желая другого.
Все кончилось внезапно. Он и предположить не мог — слишком мала была вероятность, что летящее навстречу странной формы тело — космический корабль. И даже когда почувствовал боль, не свою — чужую, страшную боль и ужас смерти, даже тогда не сразу осознал происходящее. Лишь, когда открылось ему еще живое, но умирающее сознание, когда вобрал он в себя целиком то, что было Борисом, лишь тогда понял он все.
Секунды замедлились, стали неторопливыми, и, скользя в них, он постигал открывшееся, не ощущая при, этом как из потаенной глубины собственного его существа возникало давно забытое чувство. Это уже на Земле, в бессонных своих ночах, нашел он определение. Жалость. А тогда, безымянное, оно постепенно прорастало, кладя в эти минуты предел ему — прежнему.
Жалость. Да, сначала была она. А потом… Потом он уже не мог поступить иначе.
Но даже становясь Борисом, возвращая жизнь в мертвое тело, он еще обманывал себя, оценивая все, как дерзкий эксперимент, не более…
Отрезвление пришло на базе, в долгие часы расследования. Он впервые столкнулся с темпами земной жизни и собственное сознание взбунтовалось, а память Бориса услужливо подсказала образ — Гулливер в стране лилипутов. Он негодовал, порываясь, все бросить, вернуться назад к прерванному полету, убежденный, что эксперимент не удался, назначал сам себе сроки, но та же Борисова память постоянно и неотступно твердила, как заклинание: "Ольга, дети…", и он, как Гулливер, ощущая прочность удерживающих нитей, смирял негодование.
А потом расследование закончилось, и космобот доставил его на Землю, и был полдень, и дом на берегу реки, и братья-близнецы, бегущие навстречу, и была Ольга. И все это вместе было счастьем.
Он постиг это не сразу, продолжая соизмерять свою прежнюю жизнь с новой, подчас тяготясь ею, обдумывая план ухода и твердя спасительное "скоро".
Но однажды все изменилось. В тот день его надолго задержала работа, да к тому же в дороге забарахлил мобиль, и последние километры пришлось идти по вечернему, пропитанному теплыми запахами лесу, а после высоким берегом, и закат медленно угасал у кромки неба, и шумела под обрывом невидимая река, и старый дом, где ждали его жена и дети Бориса, вырастал навстречу, но не было света в его окнах. Сначала он удивился, полагая, что в сумерках разумнее зажигать свет, но внезапно, на смену удивлению пришел страх. Темный, лишенный и доли рациональности страх. За тех, кто ждал его, за тех, кто остался дома.
