В девять тридцать мы уже грузились, передавая через неудобный люк личные вещи и снаряжение. Нас было семеро: командир корабля Юрий Осипов с пилотом Русланом Бахрамовым, эксперт по ЭИС – Ольга Шадрина и я со своими ребятами, составлявшими костяк группы особого назначения – ГОН. В Управлении нас называли «гóнцы» – было за что, если вспомнить события на лунной базе или счастливо разрешившийся инцидент с подлодкой в Северном море. Около десяти мы заняли места в антиперегрузочной камере и уныло ждали минуту стартового отсчета. Наконец неоновый транспарант на стене мигнул красным, послышался нарастающий гул. В следующий миг нас впечатало в кресла – «Витязь» быстро набирал высоту, выплевывая длинный огненный трен.
Расставшись после короткой дозаправки с базой «Цандер», мы уходили в тени Луны – незачем было засвечиваться на чужих системах слежения. Под тихий писк орбитальных двигателей корабль вышел на расчетную траекторию и несся теперь по касательной к Солнцу со скорость 68 километров в секунду. За кормой осталась Земля, тающая, словно капля голубого льда. Где-то впереди была проклятая «Гера» – ничтожная пылинка в алмазно-черных просторах космоса. Ничтожная пылинка, которая родит неведомого монстра. Пылинка, из-за которой прежний порядок для всего огромного человечества изменится неузнаваемо. Но «Гера» была еще далеко – нас разделяло два с лишним месяца полета.
Семьдесят суток заключения в тесной металлической коробке, окруженной колючей пустотой, кому-то может показаться адом, но мы умеем привыкать, умеем вживаться в нужную шкуру – на то мы и ГОН. Левицкий с Терехиным смотрели фильмы, играли в шахматы и больше всех нас тренировали разомлевшие от невесомости тела в нагрузочном костюме. Сергей Лакшин всеми средствами развлекал единственную на корабле женщину. К концу второго месяца мы совсем обвыклись в металлопластиковых каютах космолета, мерцающих бледным неоновым светом, пахнущих пустотой, за которыми была сама пустота и далекие, словно фальшивые звезды. Казалось, что мы всегда жили здесь, видели и слышали только друг друга, всегда ели безвкусный паштет из глянцевых трубочек, пили похожий на кровь томатный сок, а то, что было прежде на Земле, казалось чем-то смутным, нелепым, как воспоминания детства.
На шестьдесят девятый день полета возникла тревога. Она пришла из черной пустоты, просочилась сквозь радиационные экраны и прочные титановые стены, острым краем застряла в каждом из нас. Об этой тревоге сначала никто не говорил, но каждый думал о ней и знал, что сила ее будет расти с приближением реципиента, что где-то там по другую сторону Солнца, на покинутой нами Земле, тоже бродит эта тревога.
«Витязь» тормозил, выплевывая длинный трен плазмы, а «Гера» приближалась с каждым часом. Ее – маленькую точку, светящуюся, словно волчий глаз желтым отблеском, теперь можно было разглядеть в несильную бортовую оптику.
Восемнадцатого ноября после ужина Ольга сказала мне, остановившись у овала иллюминатора:
– Что-то будет, Глеб. Это… знаешь, как запах. Непонятный, неведомый запах, который неясно откуда и почему исходит. Но он есть, и что-то будет. А там, на «Гере», – она прислонилась лбом к армированному стеклу, пряча от меня лицо и глаза, – там Игорь Савичев. Я с ним вместе работала три года. В одной лаборатории. Наши столы рядом стояли… Мы пили чай в обед. Вечерами… вечерами он провожал меня домой.
– Я не знал об этом. Все должно обойтись, Ольга Николаевна, – сдавив в кулаке пластиковый пакет, я глотнул порцию яблочного сока. – Запах бывает обманчив. Не надо настраивать себя на худшее.
– Мы как ночные убийцы, крадемся к ним тихо. Малая ошибка или пустая случайность, и всем им конец. Так? – она медленно повернулась и посмотрела на меня влажными серовато-прозрачными глазами.
– Здесь не может быть случайностей. Мы для того, чтобы их исключить.
– А Савичев знает, что его условный сигнал, будет означать для него же сме-ерть? – спросила она, растягивая последнее слово, будто его звучание было приятным мне.
– Мы только выведем из строя их лучевой транслятор, – сказал командир космолета, повиснув на поручне рядом с нами.
– На «Гере» два транслятора, – Ольга сжала губы и подняла укоризненный взгляд к Осипову, – Так-то, Юр. Я много думала над этим. Все семьдесят дней.
– Тем не менее, у нас есть несколько рабочих схем, как заткнуть им глотку в случае необходимости. Уж будьте спокойны, Ольга Николаевна, – уверенно произнес Левицкий.
– А знаете что еще?… Дети Христовы[5] обещают конец света. Ровно двадцатого ноября. Перед отлетом много шума по этому случаю было в прессе и Интернете, – постарался сменить тему Лакшин.
– Угу. «Солнце рассечет тьму мечом огненным. И Господь придет в его сиянии. Но не та уже земля будет под ногами Господа нашего. Только свято уверовавшим будет милость видеть Его и быть рядом с ним всегда», – в шутку продекламировал Бахрамов.
Все от чего-то повернулись к иллюминатору и с минуту молчали, глядя на Солнце – ослепительное даже через трехслойные фильтры. Стало так тихо, что даже не было слышно тонкого пения климатической установки и поскрипывания навигатора. Расстегнув молнию комбинезона, я тоже смотрел на Солнце. В его колючем блеске мерещилось чье-то лицо с чертами неуловимыми и тревожными, как тот запах, о котором говорила Ольга.
– Дурное пророчество, – нарушил молчание Терехин. – Возмутительно дурное, – он вытер рукавом пот, с хрустом примял рыжую бороду и скривился. – Нострадамусы хреновы. Ясно кто навивает истерию, и кто на этом руки греет.
– Самое странное, что ваша теория энергоинформационных взаимодействий способствует вере в такие вот чудеса, – добавил Левицкий, коротко взглянув на эксперта ЭИС. – За последнее время буйно помешанных, подобных Детям Христовым, прочим деятелям морали и духа стало слишком много, так, будто человечеству здравомыслие чуждо, как алкоголику долговременная трезвость. И многие верят же в это! Будто каждый спешит опьянеть каким-то средневековым мракобесием.
– Не в тему, Борис, – прервал его я. – Давайте-ка по каютам.
Эту ночь (отсчет времени у нас шел по Москве) мне снился дурацкий сон: сначала Чирковский хмурый и пьяный в своем кабинете, затем Солнце с проступающем на огненном диске ликом, а потом привиделся Христос. Он был в точности таким, каким изображают Его на старых иконах, с большими печальными глазами, страдальческой улыбкой и весь окруженный сиянием. Он не говорил ничего, просто смотрел, смотрел на меня, и я ничего не мог сказать, я задыхался от света разлившегося вокруг, и еще от запаха, непонятного, тревожного, запаха, о котором вчера упомянула Шадрина. Утром я промолчал о своем сне, потому что знал: эта сентиментальная мелочь – делиться снами – осталась бы незамеченной там, на Земле, но здесь могла возмутить новую волну беспокойства, даже перейти в тихий психоз.
