Например, снились глаголы — все как один в безличной форме.
Моросило. Сквозило. Дождило. Порывами шквалило с ливнем. Вдруг почти без перехода жарило с неба, густо парило от земли и отчётливо несло откуда-то гарью. Когда уже становилось не продохнуть и казалось, что вот сейчас не хватит воздуха, небо опять затягивало тучами. До неприятности резко свежело. Сверкало и погромыхивало над головой, а под ногами раскисало и хлюпало.
То смеркалось, то, наоборот, рассветало.
Тянуло чесноком и сероводородом.
Дуло в шею…
От мельтешения безличных обстоятельств (мельтешения монотонного в своей беспорядочности) закладывало уши, кружилось перед глазами и путалось в мыслях.
А потом в самой гуще этой свихнувшейся грамматики обнаруживалось неуклюже косолапившее одинокое Я. Словно какой-то материальной силой, его неудержимо влекло терминатором между стемнело и развиднелось.
При этом бедное Я лихорадило и трясло, ненадолго отпускало и снова схватывало. Его качало из стороны в сторону, мотало, как жесть на ветру, и слегка подташнивало. Было видно, что ему давно и основательно не везёт. Так давно и так основательно, что уже ничего не хотелось и ни во что не верилось. Некогда гордому Я обречённо думалось о бесконечности пути и недостижимости цели. Представлялось бессмысленным уходить из одной западни, чтобы немедленно угодить в другую.
Нездоровилось, тянуло ко сну и как о величайшем счастьи мечталось покориться ближайшему обстоятельству: пусть, как говорится, несёт, авось куда-нибудь да вынесет!
Но полагалось идти…
— Кем? Кем полагалось? — возмущённо кричал Илья и просыпался из одного кошмара в другой, который почему-то назывался реальностью.
Со второго курса дорожно-строительного факультета Илью чуть не отчислили за академическую неуспеваемость, но он вовремя взял меры. Принёс в деканат повестку и получил справку для военкомата о том, что деканат-де не возражает. Было обидно, что не возражает, — зато возникала реальная возможность восстановиться на втором курсе через два года.
«Не надо противиться обстоятельствам: пусть думают, что ты ими управляешь!..» Там, куда попал Илья, такая стратегия оказалась несостоятельной.
Это был дюралевый посёлок в третьем, самом дальнем, поясе охранения какого-то объекта, возле русла «реки», пересохшей лет пятнадцать тому назад и с тех пор нигде поблизости не появлявшейся. Это был участок границы внутри государства. Границы, которую никому не взбрело бы в голову нарушать. Потому что нечего делать человеку на этой голой, твёрдой, ровной, как антикварный стол, давным-давно отполированной и ещё немножко блестевшей, но уже покрывшейся трещинами от старости, безводной солончаковой поверхности… Если бы Земля была плоской, то край Земли следовало бы искать где-то неподалёку от этого места.
Раз в день со стороны объекта приходил тягач с двумя бочками воды для кухни и умывальника, а каждую субботу — с тремя бочками. Если к концу недели удавалось сэкономить ещё одну бочку воды, баня была не только для дедов. В умывальнике воду не удавалось сэкономить никогда: салаги, несмотря на строжайший запрет, её пили, а мудрые деды лили себе за шиворот и смачивали панамы.
Но к безводью можно было привыкнуть, и к нему привыкали. Единственным реальным противником оставалась скука — для дедов, разумеется. Поэтому салагам некогда было не только скучать, но и спать. Эта кошмарная явь затянулась на два или три месяца (сколько точно, Илья не помнит) и была оборвана сном. В бане. В первой за всё это время бане, когда деды, повинуясь какому-то своему капризу (не то из жалости, не то в поощрение за безропотность) сформировали очередь так, что Илья оказался во второй двадцатке, для которой воды ещё хватало.
Шайка была большая, глубокая и не круглая, а продолговатая. В неё можно было забраться с ногами, как в ванну, обхватить руками колени и сидеть, отмокая. Илья так и сделал. Первую — чёрную — воду вылил, снова наполнил шайку, экономно ополоснулся и сел. Воды было по самый пуп, хотя до края шайки оставалось ещё сантиметра полтора, а то и два.
Сначала это был не сон, а просто обморок — от чистоты, свежести, влаги, ошеломивших тело. Сон включился потом, когда Илью стали будить. Он долго не понимал, чего хотят от него эти голые люди, почему не спешат отвести глаза и спрятаться, ведь куманга уже вовсю потрескивает и вот-вот выпустит направленные пучки разрядов, гасящих волю. И сам старательно отводил взгляд — потому что нельзя же так сразу, потому что куманга на пределе, потому что он не сможет вычистить всех, и остальным придётся ждать, пока ему привезут новую кумангу. Илью, потеряв терпение, стали выволакивать из шайки, и тогда он понял, что это — нападение на Чистильщика, бунт, возмутительно-явный отказ от Великой цели! — и он стал драться ногами и левой рукой, зажав кумангу в согнутой правой и всё ещё не решаясь применить её. А когда деды всё-таки скрутили его, перегнули через скамью и послали салаг за ремнями, он отчаянным усилием повернул голову и встретил недоумевающе-злобный взгляд одного из бунтовщиков. Куманга разразилась отчётливым резким шелестом, по лицу державшего Илью деда заплясали холодные серые блики, и на какое-то мгновение оно потеряло осмысленность.
Всего лишь на мгновение.
Новый, святой и высокий, смысл зажёгся в его глазах. Он сразу отпустил плечи Ильи и вырубил стоявшего рядом коротким ударом в челюсть. В начавшейся свалке ещё двое дедов неосторожно встретились глазами с Ильёй и немедленно перешли на сторону первого. К тому времени, когда Илья окончательно проснулся, все трое заняли круговую оборону на подступах к его скамье, умело, яростно и молча отмахиваясь ремнями от набежавшей на грохот полуодетой старични.
Через неделю, когда все двадцать (включая троих ни в чём не повинных салаг) были отпущены с гауптвахты, началась новая жизнь. Илье уже не приходилось ни «мыть» полы сухой тряпкой, ни подражать звукам спускаемой из бачка воды (для утешения истосковавшихся по цивилизованному сортиру дедов), ни тем более самому изобретать новые развлечения. А на его тумбочке появился персональный, неприкосновенный для прочих графин, какие были только у дембелей и передавались по наследству. Вода в графине была неизменно свежей…
И всё было бы хорошо — но вскоре Илья обнаружил, что не следует слишком часто смотреть людям в глаза. Граница между сном и явью, однажды нарушенная, стремительно размывалась, и нечто весьма неприятное вползало в действительность. Поведение окружающих становилось всё более немотивированным и алогичным. Всё чаще Илье приходилось подсказывать им элементарные вещи, в правильности которых он сам вдруг стал сомневаться. Следует ли отдавать честь лейтенанту, если рядом стоит Илья? А капитану? А замполит — дурак или обязан притворяться таким по службе? Зачем мы делаем ракеты? Что будет, если нажать вот сюда?..
