Однако, несмотря на все успехи в анатомии, по-прежнему оставалась неразгаданной одна большая тайна — механизм памяти. Мы знали о структуре мозга не слишком много, его физиология заведомо трудна для изучения в силу чрезмерной его хрупкости. Обычно при несчастных случаях смертельный исход наступал в результате повреждения черепа, мозг в таких случаях извергался облаком золота, не оставляя после себя ничего, кроме обрывков нитей и измельченной листвы, на которой невозможно было различить ничего полезного. Многие десятилетия превалировала теория памяти, в которой утверждалось, что весь личный опыт индивидуума выгравирован на станицах из золотой фольги. Именно эти страницы, разодранные силой взрыва, присутствовали на месте аварии в виде крошечных чешуек. Анатомы собирали эти кусочки — настолько тонкие, что свет, проходя сквозь них, приобретал зеленый оттенок, — и тратили годы, пытаясь воссоздать исходные страницы в надежде на последующую расшифровку символов, при помощи которых был запечатлен последний опыт погибшего.
Я отвергал эту гипотезу, известную как теория записанной памяти, по одной простой причине — если весь наш жизненный опыт и правда записывался на фольге, тогда почему наши воспоминания были неполные? Сторонники гипотезы предложили объяснение процессу забывания, предположив, что страницы фольги со временем смещаются относительно стилуса, считывающего воспоминания, пока самые старые страницы не теряют связь с ним совсем, — но я никогда не находил эти объяснения убедительными. Хотя привлекательность теории была мне понятна. Я тоже посвятил немало часов изучению золотых чешуек под микроскопом, и я могу представить себе, как это было бы здорово — покрутить колесико точной настройки и увидеть в фокусе разборчивые символы.
Как замечательно было бы расшифровать самые ранние из воспоминаний умершего, которые забыл он сам! Никто не помнит событий вековой давности и более ранние, а письменные протоколы — отчеты, которые мы вели, но едва помним об этом — охватывают еще два-три столетия. Как долго мы жили до начала запротоколированной истории? Откуда мы пришли? Именно обещание найти ответы внутри нашего мозга делало теорию записанной памяти такой соблазнительной.
Я же был сторонником конкурирующей школы, которая полагала, что наши воспоминания хранятся в некоем носителе, в котором процесс стирания реализован не сложнее, чем процесс записи: например, в наборах вращающихся шестеренок или сериях переключателей. Теория подразумевала, что все, что мы забыли, потеряно безвозвратно, и наш мозг не содержит фактов более ранних, чем описанные в библиотеках. Одно из преимуществ этой теории заключалось в том, что она лучше объясняла, почему после оживления умерших от удушья посредством установки заряженных легких к ним не возвращалась память и способность мыслить: каким-то образом шок смерти сбрасывал все шестеренки или переключатели в исходное состояние. Сторонники же теории записанной памяти утверждали, что шок просто смещает страницы фольги, однако никто не пожелал убить живого человека, даже имбецила, чтобы разрешить спор. Я набросал в уме план эксперимента, который позволил бы мне установить истину, но это был рискованный опыт, и он требовал тщательной подготовки. Я долго пребывал в нерешительности, пока не услышал еще одну историю относительно аномалии с часами.
Известие прибыло из дальнего округа. Тамошний муниципальный глашатай тоже заметил, что башенные куранты пробили час дня раньше, чем он закончил новогоднюю декламацию. Примечательной же эту новость делал тот факт, что тамошние часы использовали принципиально иной принцип отсчета времени: при помощи потока ртути в чашу. Это расхождение невозможно было объяснить общим механическим изъяном. Большинство людей заподозрило обман, розыгрыш, выполненный некими проказниками. Мое предположение было более мрачным. Я не отважился обнародовать его, но оно определило дальнейший ход моих действий. Я приступил к эксперименту.
Первый прибор, который я изготовил в своей лаборатории, был предельно прост: я зафиксировал в монтажных кронштейнах четыре призмы и расположил их в пространстве так, чтобы их вершины заняли углы воображаемого прямоугольника. Луч света, направленный на одну из нижних призм, преломлялся вверх, затем назад, затем вниз и наконец возвращался к исходной точке, пройдя по четырехугольной петле. Соответственно когда я садился так, чтобы мои глаза оказывались на уровне нижней призмы, я получал ясную проекцию своего затылка. Этот солипсистский перископ послужил основой для всего остального.
Выполненная аналогичным образом прямоугольная разводка исполнительных стержней позволила совместить область удаленных манипуляций с областью обзора, предоставляемого призмами. Набор исполнительных стержней был гораздо объемней, чем перископ, но их разводка всё ещё была относительно простой по конструкции. А вот то, что я закрепил на конце этих ретроспективных механизмов, было гораздо сложнее. К перископу я добавил бинокулярный микроскоп, смонтированный на арматуре, способной перемещаться во все стороны и поворачиваться под любым углом. К исполнительным стержням я прикрепил блок прецизионных манипуляторов, хотя такое описание вряд ли даст представление об этих вершинах конструкторского искусства. Соединившие в себе мастерство анатомов и вдохновение, навеянное конструкцией наших тел, манипуляторы позволяли оператору выполнять любую задачу, которую он мог выполнить своими руками, но на гораздо меньшем масштабе.
Монтаж всего этого оборудования растянулся на месяцы, но обстоятельства требовали особого подхода. Когда подготовка подошла к концу, я мог положить руки на два холмика из кнопок и рычажков и управлять парой манипуляторов позади моей головы, используя перископ, чтобы видеть то, что они делают. Теперь я был готов препарировать собственный мозг.
Я понимаю, что идея звучит как полное безумие, и, поделись я ею с коллегами, они бы наверняка постарались помешать ее осуществлению. Я не мог никого просить стать предметом рискованного анатомического исследования, и, поскольку я хотел проводить вскрытие лично, роль подопытного кролика не устраивала меня тоже. Авто-препарирование было единственным решением.
Я принес дюжину заправленных лёгких и соединил их трубопроводом. Получившуюся сборку я установил под рабочим столом, за которым я буду сидеть, и насадил на трубопровод дозатор, чтобы иметь возможность подключить его к бронхиальному штуцеру в груди. Это должно обеспечить меня воздухом на протяжении шести дней. Для подстраховки на тот случай, если я не закончу эксперимент вовремя, я запланировал визит ко мне коллеги на исходе шестого дня. Впрочем, я допускал только один вариант развития событий, при котором я не закончил бы операцию вовремя. Это смерть, причиной которой стал бы я сам.
