— Он не просто болен, — пришло в голову Шарлоте. — Он умер, Аллен. Верь мне, я точно знаю!
— Да брось ты, не так уж он и стар, еще оклемается, — запротестовал было Унтермейер, но все они уже понимали: конец неизбежен.
— Он размножается? — спросил Доус.
Шарлота опустила глаза.
— Если бы он только мог... Я сама осматривала яйца По всему видно, что некоторые разбиты изнутри, но ни один детеныш не выжил... — и она запнулась.
Ферессон завел мотор и с силой хлопнул дверцей. Дверца закрылась неплотно. Видимо, металл покоробился и потерял форму.
Ерунда, пустяк, незначительный дефект при дублировании, но по спине Ферессона побежал ручеек холодного пота.
Даже его сияющий лаком, роскошный «бьюик» оказался «пудингом». Значит, и Билтонг в Питсбургском поселении износился.
Раньше или позже то, что случилось в Чикаго, произойдет повсюду.
Вокруг парка рядами выстроились автомобили, немые и неподвижные.
С трудом найдя место для стоянки, Ферессон заглушил мотор и сунул ключи в карман.
— Может, останешься в машине? — обратился он к Шарлоте.
— Не волнуйся, я не пропаду. — Она улыбнулась уголками рта.
Подбирая одежду для Шарлоты, Ферессон потратил немало времени. Сейчас на ней были мужская спортивная сорочка и широкие брюки из рассыпающегося магазина готового платья. Поначалу Ферессон проехал мимо, но, заметив на тротуаре роющихся в товарах людей, решил: найденная здесь одежда на два-три дня сгодится. И действительно, в дальнем углу он обнаружил кипу мужских рубашек из грубого полотна и дамских брюк. Ткань казалась прочной, и сколько ни вертел Ферессон одежду в руках, дефектов не обнаружил.
Что это — свежие копии? Или, хоть это и маловероятно, оригиналы, используемые владельцем магазина для копирования?
Это скоро выяснится.
Во все еще торгующей обувной лавке Ферессон приобрел пару домашних туфель на низком каблуке. Довершил наряд девушки его собственный пояс. Найденный в магазине рассыпался, когда он застегивал на Шарлоте пряжку.
Со стальной коробкой в руках первым из машины вылез Унтермейер и направился в центр парка. За ним последовали остальные. Вскоре они оказались среди угрюмо молчащих людей. Казалось, в парке собралась добрая половина жителей поселения, и у каждого нашлось что-нибудь для копирования: заботливо хранимые веками оригиналы или копии с минимальными несоответствиями. Безумная надежда и страх превратили лица людей в застывшие маски.
— Смотрите, вон там, в рощице, — воскликнул слегка отставший Доус, — мертвые яйца.
Среди разбросанных кусков скорлупы на краю парка валялись серо-коричневые шары размером с баскетбольный мяч.
Унтермейер поддел ногой ближайшее яйцо. Оно с хрустом развалилось, пустое и хрупкое.
— Какая-то зверюга высосала, — определил он. — Так-то вот, допрыгались, скоро и занавес опустят. Думаю, сегодня к вечеру собаки доберутся сюда, а он до того опустился, что даже собственные яйца защитить не может.
В толпе нарастало возбуждение. Повсюду, куда ни глянь — налитые кровью глаза, перекошенные злобой лица, сжимающие домашнюю утварь руки, побелевшие костяшки пальцев. Люди стояли так уже давно, ожидание тяготило их.
— А это еще что такое? — Унтермейер присел у дерева на корточки перед предметом неопределенной формы и провел пальцами по оплавленной металлической поверхности. — Гм. Ну и уродина, то ли телевизор, то ли...
— Это — сенокосилка, — угрюмо пояснил стоящий поблизости человек с обрезком водопроводной трубы в руках.
— Давно он ее отпечатал?
— Четыре дня назад. — Человек с остервенением пнул косилку. — Старая совсем износилась, вот я и выкатил общественный оригинал из склепа и, почитай, целый день проторчал в очереди. И полюбуйтесь, что получил! — Он презрительно сплюнул. — Даже и не поймешь, что это такое! Она гроша ломаного не стоит, так что я бросил ее здесь — не тащить же хлам домой.
Его жена запричитала во весь голос:
— Как нам теперь быть? Старая на ладан дышит, новая тоже никуда не годится! Что же теперь, прикажете...
— Заткнись! — оборвал ее муж. — Подождем еще немного, глядишь, ему и надоест валять дурака. — Его лицо угрожающе исказилось, губы побелели. — А коли нет... — Он поднял над головой кусок трубы.
По толпе пронесся невнятный гул. Шарлота, поежившись, продвинулась вперед.
— Он, конечно, не виноват, но... — Она горестно покачала головой. — Нам-то от этого не легче! Если бы он только снова начал копировать нормальные вещи...
— Да куда ему! — Унтермейер скривился. — Вы только посмотрите на него! — Он остановился, загораживая проход остальным. — Разве этот кусок дерьма способен на что-нибудь?
Билтонг умирал. Огромный, толстый, липкий, он распластался посреди парка — глыба древней пожелтевшей протоплазмы. Его псевдоподии ссохлись и замерли на побуревшей траве. Под лучами тусклого солнца из клеток Билтонга испарялась влага, от чего все его тело медленно оседало. От ворочающегося в луже слизи Билтонга исходило мерзкое зловоние разлагающейся органики. Вокруг жужжащим роем вились мухи.
— Господи! — вырвалось у Шарлоты. — До чего он безобразен!
По центральному хребту Билтонга прокатилась слабая судорога. Плотное ядро нервных тканей запульсировало в агонии, желтая протоплазма вспучилась и опала, по всему телу пошли расширяющиеся круги. Темно-желтые волокна на глазах распадались, превращаясь в известковые гранулы. Старость, разложение и... страдания.
Перед умиращим Билтонгом на бетонной платформе кучей лежали оригиналы. Рядом — незавершенные копии: шары неправильной формы из черного пепла, смешанного с влагой тела Билтонга — сырья, из которого он трудолюбиво лепил вещи. Билтонг прервал работу и из последних сил цеплялся за угасающую жизнь.
— Бедолага, — пробормотал Ферессон. — Вряд ли он теперь долго протянет.
— Он сидит так вот уже шесть часов кряду, — фыркнула Ферессону в самое ухо пожилая дама. — Представляете, сидит себе и в ус не дует! Наверное, надеется, что мы приползем на коленях и будем умолять его!
Доус свирепо повернулся к ней.
— Разве вы не видите, что он умирает? Ради Бога, оставьте его в покое!
Люди вокруг недовольно заворчали, в сторону Доуса повернулись десятки мрачных лиц.
— Легче на поворотах, парень, — вполголоса бросил Доусу Унтермейер. — Этим ребятам позарез нужны копии, а кое-кто с утра торчит за жратвой.
Время поджимало. Ферессон принял из рук Унтермейера и рывком распахнул стальной ящик. Бережно, один за другим, извлек оригиналы — серебряную зажигалку «Ронсон», бинокулярный микроскоп «Бош энд Ломб» с великолепной оптикой из горного хрусталя, высококачественную фотокассету «Пикерин» и сверкающий хрустальный бокал «Стьюбен».
