— Ну и как? Народ-то на мену идет? Не ослабевает поток? — издалека подступил Хреб.
— Идет, куда ему деться.
— Ну и отлично. Выпьем за то, чтобы и дальше шел.
Они выпили.
— А что это за странный бизер шляется тут по огородам? — прозвучал наконец вопрос.
— Бизеры — они все дураки, — заявил Шустряк, старательно перемалывая челюстями свинину. — Особенно те, то глотнул нашего, огородного интеллекту.
— Этот тоже дурак? — Хреб вел почти невинный разговор.
— Я лишь парой слов с ним перемолвился. Похоже, чокнутый.
— Это хорошо, — хозяин улыбнулся. — Индекс его въездной знаешь?
Шустряк заколебался. Ну и хитер Хреб! Захотел задарма информацию хапнуть.
— Десять кожурок, — глотая вино, как воду, отвечал Шустряк.
— Пять. — Хреб посуровел.
— Идет, — поспешно согласился Шустряк. — Индекс у него такой: УИЛШЕКСПИРХОЛИНШЕД.
Шустряк выбрался за ворота после полудня и двинулся по грунтовой дороге, покрытой незаживающими болячками колдобин. Он отошел уже с сотню метров, когда из пыльных кустов выскочил на дорогу мальчонка лет восьми и подбежал к Шустряку.
— Сегодня на третьем хребте выкинули, если от Большого к западу считать, — шепнул малец, странно сипя запавшим стариковским ртом. — С тебя фика, яблочный мой, — и мальчишка протянул корявую лапку.
Шустряк хотел оттолкнуть попрошайку, уже и рука поднялась, и голос, на этот раз бабий, пронзительный, полез из гортани… Но передумал Шустряк и одарил мальчонку фиковой бумажкой.
— Ты всегда знаешь, где их бросают?
— Конечно знаю, — отвечал тот, слюнявя палец и проверяя подлинность фики. — Бизнес у меня такой. Когда вырасту, менаменом стану.
— Много сегодня выбросили?
— Немного, штук двадцать. Бывают дни, когда чернушкники по пятьдесят огородников обрабатывают. А сегодня всего двадцать. Потому недалече и кинули. Когда много, тогда дальше отвозят. Боятся.
— Чего?
— Не знаю. Я думаю: гнева Папашиного.
И мальчонка снова скрылся в серых от пыли кустах.
Глава 15. БОГ В КОНСЕРВЕ И ЖМЫХИ В КЛЕТКАХ.
Утро было теплым. Значит, к полудню навалит жара.
Впрочем, жара будет в огородах. А в Консерве теперь круглые сутки приятная прохлада.
Перед Казанским сидел на скамейке Трашбог и гладил по голове белую овечку. Бог был в точности таким, каким изображают Христа на картинах: темные волосы до плеч, бородка, удлиняющая лицо и скрывающая мягкий, грустно изломленный рот. Одевался он тоже по-картинному: голубой хитон, стоптанные сандалии. Генрих остановился, рассматривая сидящего Бога. Местные кланялись и спешили мимо, а бизеры глазели, не стесняясь, и фотографировали на память на фоне собора. Лениво брызгал фонтан, музыканты в сквере играли вполсилы, их корзина для денег была пуста. Бог улыбнулся странному бизеру, обнажая гнилые зубы, и Генрих понял, что слово "БОГ" надо произносить иначе.
— Зачем вы здесь? — спросил Генрих, заслоняясь рукой от солнца и силясь заглянуть в глаза сидящему, но видел лишь опущенные, часто вздрагивающие веки.
— Жду часа, — отвечал Трашбог и погладил овечку.
Присмотревшись, Генрих понял, что овечка не живая, а обычный кибер-муляж.
— Другие вас видят?
— Бог не для всех.
— Кто вы?
— Я — един с моим отцом.
— О себе не могу сказать того же. Я разъят на части. Чужая душа рвется из меня, а я не знаю — куда. Мне с нею тяжело, — Генрих запнулся, устыдился своей слабости, потом добавил: — "Редчайший дар, для огородов слишком ценный…"
— Сын мой, — Трашбог наконец поднял глаза, и Генрих увидел, что глаза у него суетливые, полные страха, совершенно земные. — Душа — это тяжкий груз. А ты взвалил на себя двойную ношу. Ты искал иного, ты хотел насытиться…
"Как верно, — подумал Генрих. — Но откуда он знает?"
— Избыток в сердце, как избыток в желудке, вызывает только тяжесть и тошноту. Свобода соединена лишь с пустотою. К несчастью ты забыл об этом, сын мой. Не пищи надобно алкать, но воскрешения!
— Помогите мне, — прошептал Генрих горячо.
— Пойдем со мной, — Трашбог поднялся и побрел, шаркая сандалиями.
И Генрих двинулся следом.
Трашбог остановил карету, запряженную парой лошадей, и сказал кучеру:
— Ко второму восточному порталу.
Карета покатила по проспекту. Миновав памятник царю на громоздкой храпящей бесхвостой лошади, проспект слегка повернул. Вновь замелькали нарядные дома, стекла витрин, неспешно гуляющие бизеры. Все чаще попадался нехитрый новодел. Карета катилась. Немногочисленные обитатели Консервы махали руками проезжающим. Наконец подкатили к мосту. Здесь и был этот самый восточный портал. У Одда проверили пропуск, Трашбога пропустили беспрепятственно.
Они вылезли из кареты и прошли сквозь ворота портала. И тут же в лицо ударил ветер. Через длиннющий мост пришлось идти пешком. Трашбог шагал и шагал неутомимо. Бизер старался не отставать.
Ни одной части души Одда эта дорога не была знакома. За мостом был район многочисленных огородных офисов. "Помидорный рай", "Огуречный пик", "Зефир", "Лимонные огороды" — гласили названия фирм, что вели торговлю неизвестно чем и с кем. Над головами плотным роем летели аэрокары. Рикша-велосипедист за две фики подвез Трашбога и бизера до следующего пропускного пункта. Впрочем, здесь у них никто не стал проверять пропуска. Они миновали ржавую калитку и очутились в Клетках.
Генрих увидел зубья, оскаленные в небо. Серые осколки стен, черные глазницы окон, запах гниения, духота и пыль. Генрих не сразу понял, что когда-то руины эти были человечьим жильем. Да и сейчас немало народу обитало на нижних этажах, хотя большинство бежало в огороды, а избранных допустили блюсти Консерву.
На бетонных искореженных блоках, заваливших дорогу, сидел мощноплечий парень в красной майке и брезентовых брюках. Он лениво озирал окрестности и курил сигарету. Трашбога он пропустил беспрепятственно и даже слегка кивнул ему, а перед Генрихом выставил шлагбаумом ногу и протянул бизеру железный ящик.
— Сто фик траншейные, — потребовал парень, лениво сцеживая слова.
— Я — бизер, — Генрих с достоинством поправил плащ на плече.
— Мо быть. Но Траншеей от тебя несет за сотню грядок. Так что пожалте сто фик.
Меж тем Трашбог удалялся, не оборачиваясь, и как будто не вспоминал о своем спутнике. Со всех ног к человеку в синем хитоне бежали люди, и вот он окружен, и почти не виден среди толпы. Куда же он уходит?! Ведь Генрих еще не узнал у него, как избавиться от того, кто в нем, пригвожденного каждой мелочью к огородной жизни. Что делать со второй душой, похожей на рыхлую пропитанную дождем грядку, податливую и плодоносящую? Как обрести прежнюю уверенность и цельность? Прежнюю энергию и ни с чем не сравнимую легкость проживания на земле?
