— Но почему же они говорят? — растерялась Алевтина. — У нас же не было частной собственности — все общественное! Зачем тогда этот Новый Порядок? И что это за новый порядок?
— Не знаю, Алевтина, не знаю, — невесело вздохнул Перец. — Я не думаю, что приватизация лучше коллективизации и наоборот — это как два крайних положения маятника человечества, между которыми оно мечется.
— А что же делать?
— Если бы я знал, меня бы давно распяли, — горько усмехнулся он.
— Знаешь, Перчик, когда я тебя в первый раз увидела, было такое ощущение, что ты только что с креста… — призналась Алевтина. — Особенно, по глазам ощущалось: такие они были одинокие…
— Поэтому ты и ждешь от меня ответа?
— От кого же мне еще его ждать? — вздохнула Алевтина.
— До сих пор все ответы были у тебя, — улыбнулся Перец.
— Теперь твоя очередь.
— А у меня нет ответов, — развел руками Перец. — И я никогда не доверял тем, у кого они всегда под рукой… Я не знаю, я просто чувствую, что не будет у нас покоя, пока хоть какая-нибудь собственность останется у человека, кроме себя самого. Каждый принадлежит себе и только себе, а все остальное — всем и каждому.
— Но разве такое возможно? — удивилась Алевтина.
— Не знаю, — пожал плечами Перец. — Наверное, нет. Во всяком случае, человеческая история за исключением того первобытного состояния, о котором никто ничего доподлинно не знает, не явила нам такого примера. Однако история, слава богу, еще не кончилась. Хотя признаки конца уже ощущаются…
— Не пугай меня! — махнула на него рукой Алевтина.
Тут подскочил разгоряченный Стоян, переполненный решимостью и гормонами, и возопил:
— Что это вы тут такие серьезные, ребята? — и, ухватив Алевтину за руку, увлек ее в танцующую под орущий телевизор толпу.
Потом они еще пили, ели и танцевали. Телевизор выключился далеко за полночь. И до постели они добрались, не вполне себя разумея и контролируя. И вот теперь, надо понимать, тревожное похмелье.
«Пить меньше надо! — сурово напомнила себе Алевтина. — Особенно, если о детях думаешь!..»
На улице светало. В горле пересохло. Но голова почему-то не болела, просто, немного напоминала воздушный шарик, болтающийся на ниточке.
Собаки перебрехивались уже активно. Да и петухи свое дело знали.
«Черт знает что! — подумала Алевтина. — Не научный городок, а деревня какая-то! Поразвели тут!..»
Зашевелился Перец. Алевтина повернулась к нему. Он открыл глаза и улыбнулся ей.
— Знаешь, Перчик, — засмущалась вдруг она. — Я хочу, чтобы у нас были дети… Ты не возражаешь?
«А что, — подумал Перец, — может быть, дети — как раз то, что мне нужно? Только не что, а кто… Пусть меняются Порядки — и старые, и новые, пусть Лес сходит с ума, а человечество, как в зеркале, теряет разум — дети это святое! Дети — то, что (нет — кто!) остается после нас, вместо нас. Это мы, шагнувшие в бессмертие. Пусть не как гиноиды, но и мы бессмертны!..»
— Ты что молчишь? — напомнила о себе Алевтина. — Не хочешь?
В ее голосе слышались слезы, что для Алевтины, всегда уверенной в себе, было необычно.
— Ну, что ты, что ты, — забормотал Перец ласковым голосом и погладил ее ладонью по щеке. — Конечно, хочу! Мне кажется, что я всю жизнь только и мечтал о детях! Не понимаю, почему до сих пор их у меня не было?
— А потому что у тебя не было меня, — серьезно объяснила Алевтина.
«Или потому, что пьяный мерзавец зарезал Эсфирь, — подумал Перец, — и жизнь кончилась».
Потом он посмотрел на Алевтину. Она была красива и совсем не похожа на дневную Алевтину — строгую, всезнающую, решительную. Наверное, днем в ней это милое существо спало, а просыпался Профессиональный Администратор, знающий, что такое Порядок и как его соблюдать. Той, дневной Алевтины, он до сих пор побаивался, ощущая свою административную неполноценность. Хотя, конечно, уже пообвыкся-пообтерся и почувствовал вкус власти…
А эта — ночная, утренняя Алевтина была чем-то похожа на Эсфирь: то ли выражением глаз, то ли звуком дыхания — чем-то неуловимым и, наверное, неназываемым, что ощущалось в любимой им женской прозе ханьского периода. Именно поиском и выражением этого Невыразимого оная проза и занималась, а то, что было вне, ее мало интересовало. Точнее, совсем не интересовало.
Перец поцеловал Алевтину в губы. Это ее удивило. Он почти никогда сам не начинал ласки, предоставляя инициативу ей, как бы предоставляя себя в ее распоряжение. В этом, конечно, было нечто возбуждающее, но было и обидное. Не очень обидное, потому что он был ласков и нежен, но было, было… И вдруг — сам!.. У нее даже слезы на глаза навернулись. Она ответила на поцелуй. Хорошо ответила. Но потом подумала, что нет, она так не хочет: в спешке, когда вот-вот зазвенит будильник, и надо будет вскакивать и бежать на работу, потому что без них там все остановится, хотя непонятно, кому нужно, чтобы оно куда-то двигалось — Порядок такой… И опять же — во рту пересохло и кефиром этим поганым прет… К тому же, алкоголь вреден при зачатии — надо сначала очистить организм…
Алевтина еще раз поцеловала Переца, но уже иначе — легко и отстраняюще, и резко встала с кровати.
Тут же затрезвонил будильник.
— Извини, — объяснила она. — Он бы нам помешал… Вставайте, граф, вас ждут великие дела!
— Эх! — выдохнул Перец напряжение и тут же озаботился: — И верно — хотел сегодня заняться, наконец, этой проклятущей лужей!.. Ну, до чего мерзкое зрелище и обонялище! — Спустил он ноги на пол. — Надо камнями засыпать и заасфальтировать, чтобы и следа не осталось!
— Говорят, раньше там было красивое озеро, — заметила Алевтина, расчесывая перед зеркалом густые белокурые волосы, красиво прогибаясь в талии. — Если родники со дна бьют, камни не помогут. Вода — она везде пробьется… Уже пробовали осушать — откачивали, увозили на ассенизаторской машине. Все равно не помогло.
«А у Эсфири были короткие черные волосы и длинная лебединая шея, — вспомнил Перец, — и бедра поуже… Они совсем непохожи…»
— А почему же озеро превратилось в зловонную лужу? — спросил Перец.
— Как же ему не превратиться, если туда поначалу сбрасывали все отходы, а потом кто-то по пьянке цистерну с соляркой там утопил. Вот озеро и умерло.
«Да, — вспомнил Перец собственную мысль: — Невежество всегда на что-нибудь испражняется. Особенно, на то, что не понимает — будь то Лес или озеро… А не понимает оно ничего… А что непонятного в озере? Его чистота и красота, когда вокруг все так грязно и мерзко… Можно подумать, что гении не испражняются!.. Каждый пук гения обходится человечеству во многие тысячи жизней и квадратные километры загубленной природы…»
