Кальес почувствовал, что ищет повод унизить Пакиту. Он был зол и вовсе не хотел смягчаться. Он и сам не знал почему, но всякий раз, когда Пакита похвалялась перед ним скандальными подробностями своих похождений, им овладевала мстительная злоба, словно ее поведение каким-то образом марало и его лично. В утешение себе он припомнил, что полиция почти всегда обязана своими успехами сотрудничеству с такими вот осведомителями. Заметив, что Кальес снова ее разглядывает, Пакита переменила позу. Юбка задралась выше колен. На сей раз Кальес не отвел взгляда и отрывисто сказал:
— Приходить сюда еще раз вам будет неудобно. Вас могут заподозрить. Я дам вам один адрес. — На последней фразе он смущенно запнулся.
Пока Кальес записывал на бумажке адрес, Пакита, торжествуя, наблюдала за ним. Сколько хлопот и беспокойства, она просила, унижалась, шпионила, а в конце концов он клюнул, как и всякий другой, на самую простую приманку. Шевельни бедрами, покажи кусочек обнаженного тела. И лев укрощен! О, Пакита прекрасно знала такие взгляды. Ей не впервой было ловить их на себе. Он шарил глазами там, где не положено, смотрел на нее, как смотрит птица на горстку зерен, насыпанных в ловушке. Хорошо же, райская птичка, зернышки свои ты получишь — в другой раз. И заплатишь за них. Этот сорт мужчин был ей хорошо знаком. Пусть ночку-другую помечтает о ней. Один адрес, вот как? Удивительно, если он выдержит два дня. А потом, когда он сдастся, всем ее бедам конец, и двери тюрьмы распахнутся наконец перед Пепе.
Играя бедрами, цыганка спустилась по лестнице, миновала комнату дежурного и вышла на улицу. В солнечном свете утра еще ярче заиграли алые и черные краски ее наряда. Из балагана на пляже, где помещался театр, доносились обрывки нестройной восточной мелодии — там уже репетировали. До чего же ей все это опротивело! Пакита замедлила шаг и направилась к кафе «Двадцатый век».
Кафе было построено в 1900 году. Отсюда взялось и его название, которое теперь лишь вводило в заблуждение. Здесь все сохранялось, как в те времена, когда на производстве местной пробки можно было нажить небольшое состояние. Драная обивка из черной шершавой кожи походила на помятую оберточную бумагу, стойка была заставлена громоздкой старомодной утварью из потускневшего серебра, на стене олеография Эйфелевой башни, угрюмый старик официант с болячками на лице, поступивший в кафе еще мальчишкой.
Пакита устроилась в углу. В кафе за столиками сидело шесть посетителей — все старики в твердых черных шляпах, высокие воротнички, черные галстуки бабочкой. Перед каждым стояло по пустому стакану. Это все были владельцы плантаций пробкового дуба, которых изобретение металлических пробок для бутылок почти совсем разорило; теперь у них было сколько угодно свободного времени, и они могли сидеть в кафе, делая вид, что их дела обстоят неплохо. Брились они через день; уголки их крепко сжатых ртов были словно подперты снизу невидимыми колышками, и даже на близком расстоянии невозможно было определить, на самом ли деле от них пахнет кожей, или это только кажется.
Старики окинули Пакиту оценивающим снисходительно-разочарованным взглядом, при этом они вытягивали головы вперед, совсем как черепахи, и, казалось, были готовы при малейшей опасности спрятаться под спасительный панцирь.
В кафе забрел пропахший навозом крестьянин, но, сообразив, что не туда попал, нагло хохотнул, побренчав в кармане деньгами. Встретив взгляд цыганки, он еще раз звякнул монетами, повернулся и вышел. Вошли несколько рыбаков и расположились пить вино из глиняного кувшина. Рыбаки любили похвастать и посмеяться, но, когда доходило до дела, норовили уйти в кусты и потому для Пакиты интереса не представляли. Прошло целых полчаса, но за это время появился лишь один новый посетитель — продавец газет, для отвода глаз державший в руках одну-.единственную, будто бы купленную для себя, газету.
Ну прямо сборище скупердяев! Ах, вырваться бы ей из этой нищеты и убожества да вернуться к своим! Пусть люди там бедны, по крайней мере они умеют жить! И угораздило же этого дуралея Пепе попасть в тюрьму! Правда, что ни говори, он был настоящим мужчиной. Только это и ценила Пакита в мужчинах, и именно этого недоставало всем ее случайным любовникам. В ее представлении настоящий мужчина являл собой великолепную смесь всех притягательных для нее пороков. Он должен быть равнодушным, уметь подогревать ее страсть своей холодностью и неверностью, уметь сорить деньгами — в случае надобности и ее собственными — и лишь изредка бросать ей в награду несколько ласковых слов. Она обожала безрассудство и не осуждала неизбежное при этом бахвальство, а также жестокость и лживость. И самое главное — она хотела любить без взаимности. Ей не нужно было, чтобы ее любили и преследовали. Единственным человеком, который соответствовал ее идеалу, был Пепе, сидевший сейчас в тюрьме. А единственной надеждой — Кальес, и, изнывая от тоски по восхитительному убожеству своей прежней жизни с Пепе, она страстно хотела, чтобы лейтенант оказался нормальным мужчиной, уязвимым, как все другие. Она подозревала, что он страдает каким-нибудь физическим недостатком или сексуально извращен, а возможно, даже спит с собственным денщиком.
Услыхав, как отворилась и захлопнулась дверь, она подняла глаза. Вошел еще один посетитель. Судя по одежде — иностранец, подумала цыганка, какой-то он дохлый, но все-таки хоть что-то. Уловив, по-видимому, во взгляде женщины искру интереса, он направился в ее сторону и уселся за соседним столиком. Заметив краешком глаза, что незнакомец любуется ее профилем, цыганка внезапно повернулась и одарила его простодушной и приветливой улыбкой, которая обычно действовала безотказно.
— Послушайте, — сказала она. — Я умираю от желания с кем-нибудь поболтать. Давайте выпьем вместе.
Молина встал и пересел за ее столик.
Молина встал поздно, спал он плохо — то и дело просыпался. Его беспокоили пароходные гудки в море, рождавшие короткое гулкое эхо; один раз его разбудил ночной сторож, обходивший деревню и криками будивший рыбаков; другой раз — шофер автобуса, отходящего в Барселону, когда он дал полный газ, чтобы завести старенький мотор.
Когда Молина проснулся окончательно, часы на церковной башне показывали без двух минут десять. Знойный ветер с юга не дул, а еле дышал, и горы чуть-чуть отступили от берега. Молина оделся и вышел на плоскую крышу, огороженную невысоким резным парапетом из камня. Почти треть крыши занимало небольшое кирпичное сооружение без окон, по углам торчали тонкие железные шесты — между ними была натянута проволока, на которой старуха хозяйка сушила в прежние времена белье.
