такова уж была сила назубок выученного и внушенного с детских лет — при упоминании имени Агамемнона перед глазами возникала некая величавая фигура в сиянии золота и пурпура, триумфа и славы.
Да, тень, скользнувшая над серой равниной навстречу Майону, величавости не утратила. Словно сотканный из колышущегося полупрозрачного тумана, перед Майоном встал Агамемнон, и Майон едва поборол робость и смущение. Перед ним был герой и — одновременно человек, неопровержимо изобличенный во лжи и подлости, и Майону почему-то стало невыносимо стыдно, словно позор Агамемнона падал и на него.
— Кто ты? — спросил Агамемнон голосом, напоминавшим слабый шелест ветра в тростниках.
— Майон, аэд из Афин. Я пишу о Троянской войне.
— Это было славное дело.
— Как знать, — сказал Майон. — Я пишу о том, что было в действительности.
— Что ты имеешь в виду?
— Рукопись Архилоха.
Тень оставалась тенью, но глаза, казалось, ожили.
— Истина все-таки вырвалась наружу?
— С истиной в конце концов так и случается, — сказал Майон.
— И все мы предстанем?..
— Такими, какими вы и были, — сказал Майон. — Царь, разве нельзя было иначе?
Агамемнон думал.
— Иначе — нет, — сказал он. — Что нам еще оставалось делать? Купец разоряет опасного соперника. Воин убивает опасного противника. А мы были и купцами, и воинами, и политиками. Троя, эта Троя… Кость в горле. Она вечно отказывалась присоединяться к нашим военным походам, она держала под своим влиянием морской путь в золотую Колхиду и другие торговые пути, с ней постоянно приходилось делиться. Но — напасть просто так? Ты молод и никогда не был государственным деятелем, тебе трудно понять большую политику. Мы плохо выглядели бы в глазах всего мира, развяжи мы первыми войну, напади мы без всякого повода. Да и собственные воины охотнее идут в поход, освещенный сиянием справедливости. Так что понадобилась Елена.
— Но у меня не укладывается в голове, — сказал Майон. — Чтобы отец и муж поступили так с дочерью и с женой?
— Необходимость, — промолвил голос, похожий теперь на отзвук далекого сражения. — Интересы государства, перед которыми меркнет все остальное. Что значили мысли, побуждения и желания самих Тиндарея и Менелая перед железной необходимостью любой ценой уничтожить Трою? И они это понимали. Они прежде всего политики, а уж потом — люди. Тиндарей не пожалел не только Елену, но и сыновей. Кастор и Полидевк убиты его людьми, по его приказу — когда стали опасными, слишком много кричали о лжи и грязных методах.
— А Геракл?
— Те же причины, — сказал Агамемнон. — Он проповедовал дурацкие идеи и мешал не только нам, но и Зевсу. Так что Зевс ничуть не рассердился на нас за убийство любимого сына. Мой милый малыш, речь идет о мире, где не действуют родственные и иные отношения, к которым ты привык, вот и все, что я могу тебе сказать.
Майон ощутил смертную тоску. Он еще мог бы что-то оправдать и понять, зайди речь о яростном кипении нечеловеческих страстей, возвышенного гнева. Но все было неизмеримо мельче, проще, примитивнее, золотое сияние растаяло, остались убогая логика разбойника с большой дороги и скучный торгашеский расчет, лишь перенесенные несколькими этажами выше.
— И ты ни о чем не жалеешь? — спросил Майон.
— Я же тебе объяснил: нет места скорби и сожалению. Все умиротворены и покойны.
— Ты не ответил по существу, Агамемнон.
Голос Агамемнона стал еще тише:
— Мальчишка… Почти все мы здесь, но Нестора здесь нет. Многомудрый поставит все на места и заткнет орущие глотки, он укроет все следы, и мы останемся в глазах потомков незапятнанными героями. Вам не победить… не победить… не…
Простирая руки в бессильной ярости, он уплывал к воротам, как уносимый ветром клок тумана, его голос слабел, проклятия становились все тише, и наконец он растворился в ленивом шевелении густой мглы.
— Как видишь, Аид, — сказал Майон, — мертвым далеко не безразлично, что говорят о них живые и что станут говорить потомки.
— Что мне до того? — отмахнулся Аид. — Так ты отказываешься от воды из Леты?
— Я не испытываю жажды.
— Ты шутник, право… У меня есть предложение к тебе. — Он положил на плечо Майону вялую, словно бы бескостную руку. — Ты бы мог способствовать распространению счастья на земле.
— Каким образом?
— Вода, — сказал Аид, — вода из Леты. Ты можешь унести один-два меха с водой и подливать там, наверху, в ту, что пьют люди. Всего капля на бочку — и сотня людей облагодетельствована. Постепенно прекратятся войны, сгинут плутни и несчастья, на землю вернется Золотой век. И люди забудут всех богов, даже Зевса. Останусь только я, повелитель блаженных. И ты, мой ближайший помощник. Весь мир будет наш. Весь мир! Подумай о человечестве, которое захлебывается в грязи и крови.
— Да ты просто сумасшедший, — сказал Майон. — Или величайший преступник.
Рука на плече попыталась дотянуться до горла, но в пальцах не было силы, и Майон легко стряхнул их. Аид что-то крикнул, обернувшись к воротам. Из мрака появился Цербер. Бежать было бессмысленно.
Цербер брел к ним, кудлатый и жирный громадный пес, три головы лениво мотались на поникших шеях. Майон увидел подернутые сонной поволокой глазищи, мутные, как грязное стекло. Страх пропал. Ничуть не опасна была эта зверюга со слона ростом.
Доплетясь до них, Цербер зевнул в три пасти с хрустом и привизгом, показывая розовую гортань и страшные зубы, отряхнулся и потерся боком о Майона, как о ствол дерева. Он был уютный и теплый. Потом сладко потянулся, подошел и стал лакать в три языка воду из Леты.
— Вот видишь, Аид, — сказал Майон, смеясь с облегчением, — вода забвения и блаженства играет скверную шутку с тобой самим, разрушая в первую очередь твое же царство.
Он оглянулся, уловив краем глаза какое-то шевеление.
Ближайшие обитатели края блаженных медленно, полукругом двигались к нему, растопыривая руки. Улыбки растягивали их лица в жуткие маски, и Майон, поначалу смотревший на них спокойно, вдруг понял, что они намереваются, смыкаясь, оттеснить его к Лете — а там, скорее всего, столкнуть в неподвижную воду, которой, хочешь не хочешь, придется наглотаться.
Это было страшно, Майон дернулся и, отталкивая вялые руки, опрокидывая их, вырвался из полукруга, помчался прочь, приговаривая на бегу: «Значит, силой? Силой все же?» Он бежал и не мог определить, какое расстояние одолел, кровь бешено стучала в виски, серый мир без теней и четких очертаний, казалось, вот-вот растворит его.
Он оглянулся и, овладев собой, перешел на шаг. Сзади была лишь непроглядная серая пелена, а впереди уже черной извилиной виднелась щель в горном склоне, где дожидался Прометеев железный человек.
14. ВЕЛИКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК ВЕРНУЛСЯ
