— Выходит, ты — Одиссей, царь Итаки, — с улыбкой сказал Гомер. — Тот самый, что десять лет после падения Трои странствовал по далекий морям?
Человек торопливо кивнул, словно боясь, что ему не поверят.
— Хитроумный Одиссей, один из тех, чьими усилиями была взята Троя, сказал Гомер. — Ведь это ты придумал спрятать воинов в огромном деревянном коне? Об этом знает каждый мальчишка.
Он посмотрел Одиссею в глаза, смотрел долго, и наконец Одиссей отвел взгляд, пробормотал чуточку смущенно:
— Ну, предположим, дело обстояло немного не так…
— «Немного» — очень хорошее и удобное слово, — сказал Гомер. — Оно такое растяжимое, в него порой столько вмещается. Значит, после падения Трои, когда вы отправились восвояси, обремененные добычей и славой, боги наслали на твой корабль ураган и загнали его неизвестно куда. И это тоже всем известно. Но, судя по твоему смущению, ты намерен заявить, что и здесь все обстояло «немного» не так?
Одиссей посмотрел на него и впервые подумал, что притворная мягкость этого голоса напоминает кошачьи лапки со втянутыми до поры когтями. Он сказал осторожно:
— Да, немного не так.
— Любопытно бы знать, — сказал Гомер, — что подумали боги, узнав, что они, оказывается, принимали такое деятельное участие в твоей судьбе?
В глазах Одиссея зажглось беспокойство.
— Ты считаешь, они рассердятся, узнав, что им приписываются вещи, которых они не…
— Не думаю, что они будут так уж сердиться. Боги, как женщины, предпочитают, чтобы о них лучше сплетничали, чем молчали вообще. Воздух полон богов — гласит наша пословица. Так какая, в сущности, разница? Итак, что же привело тебя ко мне, любезный Одиссей?
— Я вернулся в Грецию лишь несколько дней назад, — сказал Одиссей. — И узнал, что некий Гомер из Афин пишет поэтическую историю моего плавания. Конечно, я удивился: о том, где я был все эти годы и что делал, знаю только я. Потом я прочитал написанное тобой и удивился еще больше.
— Хочешь сказать, что теперь у меня «немного» не так?
— Да все не так, разумеется, — сказал Одиссей. — Не был я ни у лестригонов, ни у лотофагов. Их и нет-то, наверное, — лотофагов. Не делил я ложе ни с какой Навсикаей. И откуда, скажи на милость, ты взял Сциллу и Харибду? Ничего подобного на свете нет, уж я-то знаю, я избороздил Ойкумену из конца в конец.
— Видишь ли, творчество имеет свои законы, — с оттенком снисходительности сказал Гомер. — Ты храбрый воин и опытный мореход, но сейчас ты вторгаешься в область, где, прости меня, являешься полным невеждой. Законы творчества…
— Причем тут законы? Не было ничего подобного! Ты все выдумал от начала до конца!
Он смотрел упрямо и не собирался отступать.
— Ну что ж, — сказал Гомер. — А где же, в таком случае, позволь узнать, тебя десять лет носило?
Раздражения в его голосе не было, он скорее забавлялся.
— Я вышел за Геркулесовы столпы. Ненадолго задержался в Атлантиде. И поплыл дальше, туда, где садится солнце. — Его лицо стало одухотворенным и мечтательным. — И я открыл, что океан не бесконечен, Гомер, и за Атлантидой лежат новые земли, неизвестные страны. Там строят огромные пирамиды, немного похожие на египетские, и там поклоняются богам, чьи имена почти невозможно выговорить. Там умеют с непостижимой точностью рассчитывать пути звезд, там есть птицы, которые умеют говорить по-человечески, но нет лошадей. Там…
— Скажи, пожалуйста, — оборвал его Гомер. — И там ты прожил все эти годы?
— Да, — сказал Одиссей. — Просто жил. Вообрази, как я удивился, когда вернулся и узнал, что ты, оказывается, написал о моих десятилетних странствиях. Твой труд, Гомер, несмотря на все его достоинства, ничего общего не имеет с истиной.
— А что такое истина, любезный мореплаватель? — с улыбкой спросил Гомер. — Это понятие поддавалось и поддается всевозможным толкованиям. Созданная мною насквозь вымышленная история твоих путешествий известна тысячам людей, твоя подлинная — тебе и горсточке твоих спутников Что же, спрашивается, весомее?
— Но это же ложь — то, что ты сделал.
— Не стоит притягивать за уши набившие оскомину понятия, — сказал Гомер. — Что это за манера раз и навсегда раскладывать все по полочкам? Понятия и оценки могут меняться, и нужно только уметь привыкать к изменениям. Ты же сам признаешь, что твоя десятилетняя жизнь в тех неизвестных странах протекала буднично и скучно? Послушай вот это. — Он взял исписанный лист. — «Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру вверившись, поплыл; сон на его не спускался очи, и их не сводил он с Плеяд, с нисходящего поздно в море Воота, с Медведицы, в людях еще Колесницы имя носящей, и близ Ориона свершающей вечно круг свой, себя никогда не купая в водах океана. С нею богиня повелела ему неусыпно путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку. Дней совершилось семнадцать с тех пор, как пустился он в море. Вдруг на осьмнадцатый видимы стали вдали над водами горы тенистой земли феакиян, уже недалекой…
— Это не обо мне, — сказал Одиссей. — Я никогда не плавал таким путем, и наверняка там нет никаких феакиян.
— Наверняка, — согласился Гомер. — Однако, согласись, красиво.
— Бесспорно. Это талантливо.
— Я рад, что ты оценил по достоинству мой скромный труд, — сказал Гомер. — Что же теперь прикажешь делать? Ты внезапно возникаешь из неизвестности и сводишь на нет бесспорно талантливую поэму.
— Но ведь ничего этого не было, — сказал Одиссей.
Гомер оглядел его с ног до головы: ранняя седина в курчавых волосах, заметно обрюзгшая фигура, дурно сидящий, хотя и дорогой хитон — конечно, одежду он покупал здесь, второпях, он десять лет не видел греческой одежды и отвык от нее. И эти упрямые глаза.
— Ты зол на меня?
— За что, о боги? — искренне удивился Гомер.
— За то, что я появился и разрушил твою работу.
— Кто тебе сказал, что ты ее разрушил? И чего ты, собственно, от меня хочешь?
Он со снисходительной усмешкой смотрел, красивый, сильный и талантливый человек Гомер, как Одиссей, помогая себе неуклюжими жестами, надеется подобрать слова и не находит их. Полосы солнечного света касались ножек стола, уголка рукописи, и буквы показались идеально четкими, словно вырезанными в камне.
— А ведь ты неблагодарная скотина, Одиссей, — сказал Гомер.
И резким толчком привычной к кулачным боям руки заставил сесть рванувшегося к нему Одиссея.
— Объясни, — сказал Одиссей хрипло.
— Начнем издалека, с одной грязной истории времен осады Трои. Шли годы, и воины, сообразив, что легкой добычей тут и не пахнет, поняли, во что их втравили, и начали все настойчивее уговаривать вождей убраться восвояси. Особенные опасения внушал Паламед — человек уважаемый и авторитетный. И вот в один далеко не прекрасный
